СОВЕТСКИЙ СОЮЗ в 1939—1991 ГОДАХ

В №№ 6, 7, 39/2004, 3/2005, 6, 18/2006 были опубликованы учебные тексты № 1 «На пути ко Второй мировой», № 2 «Вторая мировая, Великая Отечественная», № 3 «Человек, общество, власть в годы войны» и № 4 «Мировое сообщество после Второй мировой войны». Сейчас мы предлагаем вниманию читателя пятый текст из серии «Советский Союз в 1939—1991 годах». Напомним, что включённые в эту подборку тексты адресованы школьникам, уже усвоившим минимальную фактическую информацию или параллельно получающим такую информацию из иных источников, в том числе из учебников. Поэтому в воспроизводимом ниже материале отсутствуют описания битв, сведения о дипломатических переговорах и т.п.

Текст шестой

Власть и общество после Сталина
(конец 1950-х — начало 1980-х гг.)

1. Ограниченная десталинизация

Доклад Хрущёва, прочитанный в феврале 1956 г. на закрытом заседании ХХ съезда КПСС, стал важнейшей вехой в постепенном преодолении сталинской практики управления страной.

Показательно, что разоблачения преступлений режима прозвучали в обстановке секретности, ночью, причём в зале, в котором собрались люди, сделавшие карьеру при Сталине и в той или иной мере причастные к репрессивной политике режима. Делал доклад человек, лично ответственный за гибель многих сотен, если не тысяч сограждан…

Делегаты XX съезда КПСС. Через несколько часов они узнают правду о культе личности. 1956 г.

Понятно, что текст, на несколько лет определивший характер изменений во взаимоотношениях власти и общества, был противоречивым, путаным. Непоследовательность в выводах, беспомощность в анализе, уклончивость в оценках, выборочное и тенденциозное использование фактов — таковы характерные черты хрущёвского доклада.

Непоследовательными и противоречивыми стали и практические шаги на пути десталинизации (термина в официальном обиходе ещё не употребляли, стыдливо говорили о «преодолении последствий культа личности»). Но необходимость демонтажа репрессивно-лагерной системы всё же была обозначена — причём первым лицом той партии, которая безраздельно распоряжалась в стране.

Хрущёв вел борьбу за власть, лавировал, стремился победить соперников, шёл на компромиссы с оппонентами, горячился, торопился, медлил, отступал под давлением обстоятельств — но новый советский лидер всё же искренне стремился хотя бы отчасти избавить страну от того ужаса и лицемерия, в котором она жила. И страна понимала (точнее, ощущала) это.

Несмотря на то, что Хрущёв, говоря на ХХ съезде КПСС о жертвах незаконных репрессий, упоминал по преимуществу безвинно пострадавших «честных коммунистов», из лагерей возвращались не только члены партии. В 1956 г. специально созданные комиссии отменили приговоры нескольким миллионам зеков.

Вернулись не все выжившие. Многие из отпущенных на свободу не были реабилитированы.

Реабилитированные члены партии спешили «восстановить своё членство». Многие из них искренне продолжали верить в идеалы той организации, которая отняла у них значительную часть жизни. Многие из восстановленных в КПСС сами были не только жертвами, но и палачами…

Подобные сплетения судеб, слов, умолчаний, событий порождали в умах людей сомнения, заставляли задумываться.

У Хрущёва не было ни возможности, ни способности, ни желания выступить с последовательно антисталинских позиций, но общество состояло не только из замаранных соучастием в преступлениях партийных деятелей или карьеристов. Это-то общество и сделало необратимой десталинизацию; но массовое сознание, сложившееся под многолетним влиянием официальной пропаганды, определило границы, до которых дошли преобразования в хрущёвское время.

Восстановление прав некоторых (не всех) депортированных народов; признание «ошибок» высшего руководства партии и разрушение мифа о непогрешимости высших коммунистических лидеров; «расширение внутрипартийной демократии», реально сведшееся, впрочем, к установлению выборности секретарей некоторых первичных организаций и к возможности в дозволенных пределах критиковать действия начальства; смягчение цензуры; предоставление колхозникам права без разрешения властей покидать свои деревни; либерализация уголовного законодательства — эти и подобные меры делали тоталитарную империю чуть более пригодной для проживания, но не отменяли сущности режима.

Задушевные друзья Никита Хрущёв и Михаил Шолохов. Искренние улыбки... 1959 г.

В журналах стали появляться произведения, в которых затрагивались ранее запрещённые темы, в том числе рассказы и повести о сталинских лагерях (большой известностью пользовалась повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича»); однако редакторы «либеральных» изданий хрущёвского времени («Новый мир», «Юность») вынуждены были месяцами согласовывать некоторые публикации с партийными идеологами. Полемика и скрытое соперничество сторонников продолжения реформ в социально-политической сфере, сталинистов и приверженцев русских национальных ценностей могли осуществляться только при безусловном признании всеми спорящими незыблемости коммунистичеких догм. Проявления всякой нелояльности режиму карались — хотя и не столь жестоко, как при Сталине.

Разрешая печатать кое-что из ранее лежавшего под спудом, поумерив пыл в борьбе с «формализмом», КПСС и её лидер по-прежнему пытались диктовать писателям и художникам темы произведений и способы социального поведения.

В 1958 г. была развязана кампания «осуждения» Бориса Пастернака, опубликовавшего за рубежом свой роман «Доктор Живаго», а вскоре получившего Нобелевскую премию по литературе. Газеты печатали гневные «письма трудящихся», коллеги по цеху дружно исключили нобелевского лауреата из Союза писателей, власти вынудили немолодого уже поэта отказаться от премии под угрозой высылки из страны.

Художники, выходившие за рамки так называемого социалистического реализма, порой получали возможность выставлять свои произведения, но нередко становились объектами «партийной критики». Хрущёв, искренне, кажется, веривший, что партия может «руководить» и «направлять» где угодно, то отечески наставлял литераторов, то осыпал площадной бранью авангардистов (как это было во время знаменитой выставки в московском Манеже).

Н.С.Хрущёв и М.А.Суслов. Неискренние улыбки...

Выпустив из лагерей миллионы, Хрущёв отправил туда десятки тысяч. Продолжались преследования по политическим мотивам, хотя расстрельных приговоров было мало. С 1958 г. власти затеяли ряд атеистических акций — в духе «пятилетки безбожия». Гонениям подверглась Русская православная церковь, обласканная было Сталиным; ущемлялись права мусульманских общин; преследовались католики; сектанты, старообрядцы и униаты тысячами шли в лагеря.

Подавлялись выступления рабочих, выдвигавших, как правило, экономические требования. В июне 1962 г. была расстреляна пролетарская демонстрация в Новочеркасске. Десятки людей погибли, многие были арестованы, зачинщики расстреляны.

О реальных политических и гражданских свободах в хрущёвском СССР, как и об успешном преобразовании советского общества, говорить не приходилось. Однако сделанного оказалось достаточно, чтобы поколебать основы тоталитаризма. Расширение рамок дозволенного привело к тому, что уже не единицы, а многие попытались думать и действовать самостоятельно, без указаний властей и не испрашивая ничьего разрешения.

Проверочный тест

В годы правления Хрущёва произошли изменения во взаимоотношениях власти и общества. Характерными приметами тогдашней «либерализации» стали:

а) массовое освобождение заключённых;

б) полный отказ от репрессий против несогласных, инакомыслящих;

в) расширение круга тем, о которых могли писать советские писатели;

г) отмена цензуры;

д) отказ от преследований верующих, обеспечение полной свободы совести;

е) признание «ошибок» коммунистического руководства СССР в сталинский период.

2. Оппозиционное движение при Хрущёве

Десталинизация общества, необходимость которой вовремя ощутил обладавший здравым смыслом Хрущёв, не могла полностью контролироваться сверху, как это предполагалось.

Обществу позволили — впервые за долгие годы — сформулировать своё отношение к действительности, к самому себе; те, кто формулировал, рисковали теперь куда меньше, чем при Сталине. Не удивительно, что публичные выступления, явно не укладывавшиеся в рамки заданного сверху гениального плана «очищения социализма» под руководством бывших соратников Сталина, зазвучали сразу же после ХХ съезда.

Власти колебались, юлили, говорили демократизации да, но нет. В резолюции пленума ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий» (30 июня 1956 г.) Сталин был назван «выдающимся теоретиком и организатором» — правда, упоминались его отрицательные личные качества, из-за которых, оказывается, случились некоторые злоупотребления властью и прочие незадачи. Всё это «тормозило» продвижение общества к коммунизму, но не отменяло «побед социализма».

В подобных лицемерных иносказаниях чуткое ухо небезосновательно улавливало стремление властей ограничиться косметическим ремонтом фасада сталинского общества. Такая позиция была неприемлема даже для тех, кто ещё не успел разочароваться в марксистских идеалах и видел выход из ситуации в возвращении к «ленинским истокам».

О необходимости более решительной десталинизации уже в 1956 г. открыто говорил физик Юрий Орлов. Вышедший из лагерей историк Пётр Якир, сын расстрелянного командарма, выступал с лекциями, в которых рассказывал о своём детском и юношеском зековском опыте, пытался анализировать причины репрессий. В 1961 г. на партийной конференции Ленинского района Москвы генерал Пётр Григоренко призывал внести в партийный устав нормы, способные предотвратить повторение событий сталинской поры. Сходные идеи высказывал и писатель Валентин Овечкин.

Это была критика хрущёвской модели десталинизации с марксистских позиций, точнее, с позиций демократического социализма. После XXII съезда КПСС (1961), на котором Хрущёв говорил о Сталине и его злодеяниях весьма резко и откровенно, когда приняли решение вынести тело «вождя всех народов» из Мавзолея, — границы критики прошлого расширились, но нелицеприятные суждения о настоящем по-прежнему воспринимались как крамольные и влекли за собой наказания. Так, выступление Григоренко официально осудили; поскольку неугомонный генерал продолжал открыто отстаивать свои взгляды, его отправили на принудительное «лечение» в специальную психиатрическую больницу (после того, как Хрущёв заявил, что в СССР «больше нет политических заключённых», а «бунтовать против советской власти может только сумасшедший», непрошеная «помощь» психиатров стала излюбленным средством борьбы с инакомыслием).

Во второй половине 1950-х гг. в СССР появилось несколько десятков не разрешённых властями кружков и объединений (по преимуществу студенческих). Несмотря на довольно безобидный (во всяком случае, почти исключительно словесный) характер их деятельности (чтение и обсуждение самиздата, дискуссии о насущных общественных проблемах), власти забеспокоились и подвергли репрессиям молодых людей, пытавшихся по своему разумению судить о том, что уже несколько десятилетий было прерогативой партийных инстанций.

Одно из выступлений дорогого Никиты Сергеевича. 1959 г.

Были арестованы многие участники кружка Револьта Пименова (Ленинград, 1956), «Союза патриотов России», действовавшего в МГУ под руководством Льва Краснопевцева (1957), сибирской студенческой группы «Свобода слова» (1956).

Молодые поэты и ценители их неподцензурных стихов в 1958-м и в 1960—1961 гг. собирались в Москве у памятника Маяковскому. Среди людей, общавшихся вокруг «Маяка», были и вполне аполитичные любители поэзии, и вольнолюбивые студенты, и непримиримые борцы против режима, в том числе обретшие вскоре известность в диссидентских кругах и на Западе Владимир Буковский, Эдуард Кузнецов, Владимир Осипов. Власти некоторое время терпели собрания у памятника поэту (возможно, потому, что так было удобнее контролировать оппозиционеров, регулярно появлявшихся в известном КГБ месте), периодически устраивали провокации. Дело завершилось несколькими арестами и пресечением вольнолюбивых поэтико-политических устремлений.

То движение, которое чуть позже стало называться диссидентским или правозащитным, в хрущёвские годы только зарождалось. На более давнюю традицию в конце 1950-х — начале 1960-х гг. могла опираться другая оппозиционная сила — национально-освободительная.

Прекращение вооружённого сопротивления украинцев и прибалтов не означало, что все жители этих республик смирились с ситуацией. При Сталине противостоять коммунистическому режиму можно было только с оружием в руках; после смерти тирана обрели некоторый смысл и иные формы борьбы.

В 1961 г. во Львове были арестованы члены «Украинского союза рабочих и крестьян» — Л.Лукьяненко, И.Кандыба, С.Вирун и другие. Целью организации было способствовать отделению от СССР независимой социалистической Украины, развивающейся в духе «истинного ленинизма». Лукьяненко и Кандыбу приговорили к расстрелу, но затем заменили высшую меру наказания 15-летним сроком лишения свободы.

Диссиденты: учёный Л.Копелев, врач-психиатр А.Корягин (в центре), писатель Г.Владимов

Сходной политической ориентации придерживались члены «Демократического союза социалистов», действовавшего в Молдавии и разгромленного в 1964 г. О программе организации можно судить по самиздатовской брошюре «Правда народу». Её автор, Н.Драгош (приговорённый к семи годам лагерей строгого режима), явно придавал социальным задачам большее значение, чем национально-освободительным.

В 1962 г. была разгромлена подпольная организация «Балтийская федерация». КГБ напал на след этой группы в Латвии. Один из активистов Федерации, журналист Виктор Калниньш, был приговорён к 10 годам лагерей.

О многих объединениях национальной интеллигенции, о которых так и не прознали сотрудники советского политического сыска, до нас дошли лишь отрывочные сведения.

Проверочный тест

Какие из воспроизведённых ниже утверждений представляются вам верными?

1. После ХХ съезда КПСС стали возможными публичные критические выступления, однако попытки выйти за обозначенные властями рамки десталинизации общества неизменно пресекались.

2. Участники большинства несанкционированных сверху кружков и групп в годы хрущёвского правления придерживались марксистских воззрений на жизнь общества.

3. Деятели национально-освободительного движения на Украине, в Прибалтике, в других регионах СССР при Хрущёве, как и раньше, делали ставку на вооружённое сопротивление власти.

4. При Хрущёве власти не использовали в борьбе с оппозиционерами репрессивных методов, предпочитая им открытую полемику.

5. Собиравшиеся у памятника Маяковскому в Москве в конце 1950-х и в начале 1960-х гг. молодые люди были членами хорошо законспирированной подпольной организации.

6. Наибольшую опасность для властей при Хрущёве представляло крестьянское движение сопротивления.

3. Диссидентское движение 1960—1970-х гг.

Тенденция к «закручиванию гаек», наметившаяся в последние годы правления Хрущёва, после его смещения со всех постов в 1964 г. стала преобладающей в политике лидеров страны. Однако постепенное свёртывание процессов «либерализации» не привело к исчезновению оппозиции. Вернуться к тотальному террору номенклатура не могла, т.к. это поставило бы под удар самих партийных чиновников, которые не для того избавились от беспокойного Хрущёва, чтобы дрожать за свою будущность при новых вождях. Дозированный же террор по хрущёвским рецептам не мог заставить замолчать всех глотнувших свободы в предшествующие годы.

В марте 1965 г. во время диспута в МГУ многие участники дискуссии говорили о сталинских преступлениях, призывали привлечь к ответственности приближённых умершего тирана. Подобные настроения были если не всеобщими, то весьма распространёнными в студенческой среде.

Тоска по утраченному идеологическому контролю над интеллигенцией побудила кремлёвских правителей затеять суд над писателями А.Синявским и Ю.Даниэлем. Им инкриминировали публикацию произведений на Западе (под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак). Предполагалось, что заранее известный приговор и его одобрение «литературной общественностью» заставят одуматься чересчур разошедшихся в годы оттепели вольнолюбцев. Эффект оказался, однако, совсем иным — неожиданным для организаторов процесса, но вполне закономерным в обществе, пережившем хрущёвскую либерализацию и почти преодолевшем давние страхи.

Послушные судьи вынесли, разумеется, предписанный властями приговор — довольно суровый (7 и 5 лет лагерей); однако «всенародного одобрения» не получилось. Более того, действия властей, вкривь и вкось толковавших собственные законоустановления, вызвали протест.

Ещё до процесса, 5 декабря 1965 г., по инициативе Александра Есенина-Вольпина около двухсот человек вышли на Пушкинскую площадь. Собравшиеся требовали от властей соблюдать советские законы (митинг был приурочен к Дню Конституции СССР). Подобная тактика впоследствии неоднократно использовалась правозащитниками, подчёркивавшими, что они не предъявляют никому политических требований, а лишь выступают за выполнение уже существующих правовых норм.

1965 год нередко считают поэтому датой зарождения в СССР правозащитного движения. Следует также упомянуть, что организованный Есениным-Вольпиным и его единомышленниками митинг стал первым в столице несанкционированным массовым мероприятием со времени троцкистской демонстрации 7 ноября 1927 г.

Власти знали о готовящейся акции и без труда разогнали оппозиционеров, арестовав около двух десятков человек. Последовали репрессивные меры, сведшиеся в основном к изгнанию замеченных на площади студентов из учебных заведений.

После вынесения приговора Синявскому и Даниэлю 63 писателя и около 200 поддержавших их представителей интеллигенции, в том числе людей весьма известных, подписали обращённые к советским правителям письма с просьбами отменить приговор и отпустить осуждённых литераторов «на поруки» (эта мера вполне вписывалась в рамки советского законодательства). Подписанты (термин скоро вошёл в употребление) не обвиняли, не разоблачали, не грозили — они напоминали о необходимости соблюдать законы, не подвергая сомнению их справедливость.

Кампания писем, у истоков которой в 1966 г. стояла Лариса Богораз, стала моделью, не раз использованной правозащитниками в последующие годы, — с той разницей, что позднее адресатами обращений становились и международные организации, признаваемые Советским Союзом.

Письма были публичными документами; они, как правило, распространялись в самиздате. Многие подписывавшие призывы к руководителям не слишком, конечно, верили, что Брежнев с компанией станут прислушиваться к общественному мнению. Собственно говоря, речь как раз и шла о формировании этого общественного мнения…

Не менее важной представлялась и задача информировать людей о беззакониях, творимых властью. Материалы процесса над двумя писателями были собраны Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым в самиздатовскую «Белую книгу». (Гинзбург был основателем одного из первых самиздатовских журналов, «Синтаксиса», за что арестовывался в 1962 г.; Галансков в те же годы, во времена «Маяка», издавал другой литературно-политический журнал, «Феникс».)

Составление и распространение «Белой книги» в числе прочего инкриминировали Гинзбургу, Галанскову и их подельникам, Вере Лашковой и Алексею Добровольскому, после ареста. Отчёт об этом процессе (о «деле четырёх») был составлен Павлом Литвиновым, тоже вскоре осуждённым.

С 1968 г. выходила «Хроника текущих событий», составители которой собирали сведения о нарушениях прав человека в разных регионах СССР. Редакторов-составителей регулярно арестовывали, но издание возобновлялось.

Самиздат и западное радио становились источниками неподцензурной информации для тысяч граждан СССР. Из этих источников сочувствовавшие диссидентам интеллигенты узнавали о новых произведениях опальных авторов, о содержании письма советским руководителям, подписанного Андреем Сахаровым, Роем Медведевым и Валентином Турчиным, о послании Солженицына делегатам IV Съезда советских писателей, о протестах против оккупации Чехословакии в августе 1968 г.

Параллельно с правозащитным движением в СССР в брежневские годы продолжала существовать и откровенно политическая оппозиция. В 1965 г. была раскрыта подпольная марксистская организация «Колокол». В 1967—1968 гг. шли процессы над членами «Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа» (ВСХОН), созданного в 1964 г. в северной столице. В этой организации, по версии следствия, было 28 членов и 30 кандидатов. Существовала довольно чёткая партийная структура, которая должна была обеспечить постепенную подготовку революции. Придя к власти, члены ВСХОН намеревались выстроить в России «теократическое, социальное, представительное и народное» государство.

По выражению В.Буковского, создатели подпольных организаций пытались «повторить историю КПСС». И сами подпольщики, и их преследователи, кажется, верили, что революция может быть подготовлена революционной партией. Одни надеялись, другие боялись… Однако подобные представления были весьма далеки от реальности.

Диссидентское движение и в 1970-е гг. развивалось прежде всего в его правозащитной форме. В 1969 г. возникла «Инициативная группа защиты прав человека в СССР». Годом позже Сахаров, Твердохлебов и Чалидзе основали «Комитет прав человека в СССР».

Отечественные правозащитники апеллировали к мировой общественности, их организации получили международное признание, однако власти по-прежнему продолжали преследовать оппонентов. Впрочем, протесты западных политических лидеров вынуждали правителей СССР избегать чересчур жёстких репрессивных мер. Многим правозащитникам предлагали выбор: лагерь или эмиграция; иных, не спросясь, высылали из страны…

Подписание в 1975 г. «Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе» позволило правозащитникам ссылаться на новые международные обязательства СССР. В 1976—1977 гг. возникли хельсинкские группы в Москве, на Украине, в Грузии, в Армении. Коммунистические правители в какой-то мере терпели эти организации (как и «Советское отделение Международной амнистии», основанное в 1974 г.) — до завершения периода разрядки международной напряжённости.

После 1979 г., когда советские войска вошли в Афганистан и отношения с Западом оказались безнадёжно и надолго испорченными, стесняться было уже нечего.

Конец 1970-х — начало 1980-х гг. становятся временем разгрома правозащитного движения. Власти почти добились своего — но победа была одержана накануне поражения, тогда, когда режим оказался на грани краха. Правители СССР, конечно, ещё надеялись, что в той или иной форме коммунистическая диктатура в нашей стране сохранится, но отпущенные для большевистского эксперимента сроки уже подходили к концу.

Крушение тоталитаризма нельзя считать непосредственным результатом деятельности правозащитников и иных оппозиционеров, но не следует и вовсе отрицать влияние диссидентов на политическую и социальную ситуацию в стране. Относительно бескровный демонтаж коммунистической диктатуры в конце 1980-х — начале 1990-х гг. — это в какой-то мере заслуга тех, кто на протяжении предшествующих десятилетий сопротивлялся давлению тоталитарного государства, тоталитарной идеологии.

Трудно переоценить прямое и косвенное воздействие культуры самиздата на сознание тех слоёв, от которых зависело принятие важнейших решений, — на чиновников и конформистскую интеллигенцию. Партийные функционеры, встроенные в систему власти, не могли слишком явно нарушать её системы, законы и правила. Но всё-таки многие из них куда охотнее читали произведения Солженицына, а не «творцов социалистического реализма», украшали свои дачи картинами авангардистов, а не баталистов школы Грекова, слушали на досуге Высоцкого, а не «Варшавянку». Современники Солженицына и Сахарова могли не разделять идей диссидентов, но уже не могли глядеть на мир так, как их предшественники, воспитанные на сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)».

Проверочный тест

Соотнесите даты и события.

События.

1. Несанкционированная демонстрация на Пушкинской площади в Москве, организованная Есениным-Вольпиным и его единомышленниками.

2. Подписание «Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе».

3. Суд над Синявским и Даниэлем.

4. Создание «Инициативной группы защиты прав человека в СССР».

5. Процессы над членами «Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа».

6. Ввод советских войск в Чехословакию.

Даты: а) 1965 г.; б) 1966 г.; в) 1967—1968 гг.; г) 1968 г.; д) 1969 г.; е) 1975 г.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ

Первые шаги к десталинизации были сделаны ещё до ХХ съезда, вскоре после смерти Сталина. Отказу от мифологии завершившейся эпохи объективно способствовала затеянная Лаврентием Берия демонстрация причастности покойного вождя к фабрикации дела врачей. «Тихая реабилитация» и освобождение из лагерей нескольких тысяч партийных работников, учёных, «деятелей культуры» в 1953—1956 гг. также содействовала тому, что многие члены КПСС оказались подготовленными к последовавшим разоблачениям.

Ещё до ХХ съезда в советской печати появились тексты, авторы которых завуалированно и косвенно осуждали некоторые черты сталинистской практики, сталинистского образа мышления: статья В.Померанцева «Об искренности в литературе», роман В.Дудинцева «Не хлебом единым», пьеса турецкого поэта-коммуниста Назыма Хикмета «А был ли Иван Иванович?».

По заглавию «Оттепели» Ильи Эренбурга позднее окрестили весь хрущёвский период советской истории.

В 1954—1955 был смягчён режим в спецпоселениях. Власти сквозь пальцы смотрели на возвращение в родные места чеченцев и ингушей (надо отметить, что Хрущёв в докладе на ХХ съезде не упомянул вайнахов в числе пострадавших от несправедливости народов, но они всё же добились восстановления своих прав — по существу, явочным путём).

1 июня 1962 г. в советских газетах было опубликовано постановление о повышении цен на мясо (на 30%) и на масло (на 25%). В тот же день администрация Новочеркасского электровозостроительного завода имени Будённого (Ростовская область) понизила расценки на продукцию, в соответствии с которыми начислялся заработок. Уменьшение доходов рабочих предвиделось не катастрофическое, но ощутимое — в среднем на 10%.

Понижение расценок определялось стремлением местных властей отличиться в «борьбе за сокращение себестоимости продукции».

Рабочие, естественно, были недовольны и с утра принялись обсуждать случившееся. Директор завода в ответ на возмущённые реплики заявил, что ничего страшного не случилось: «Жрали пирожки с мясом — теперь поедите с повидлом».

К полудню началась забастовка. На другие предприятия города были посланы делегаты, но трудившиеся там не сразу вспомнили о классовой солидарности. Электровозостроители тем временем разобрали рельсы дороги «Ростов—Москва». На заводских корпусах появились лозунги, в том числе «Долой Хрущёва!» и «Хрущёва на колбасу!». Забастовка приобретала политический характер — возможно, вопреки первоначальным намерениям её участников.

Власти стали стягивать милицию и войска. Мост через реку Тузлов перекрыли танки. В ночь на 2 июня были арестованы те, кого сочли зачинщиками, — около 30 человек.

В ответ на эти действия властей утром к электровозостроителям присоединились рабочие других заводов города. Стачечников поддержали студенты Новочеркасского политехнического института, однако их было не очень много: власти заперли большую часть будущих инженеров в общежитиях и в учебных зданиях — и никого не выпускали на улицы города.

Рабочие расположенного на дальней окраине электровозостроительного завода отправились к центру города. Демонстрация, в которой участвовали примерно 300 человек, в том числе женщины и дети, была мирной. Рабочие несли портреты Ленина.

Постепенно к демонстрантам примкнуло ещё несколько сотен горожан. Начались стихийные митинги. Часть стачечников двинулась к городскому управлению внутренних дел, чтобы освободить арестованных товарищей. Милиционеры встретили рабочих пистолетной стрельбой.

Демонстранты отступили и двинулись к зданию горкома, где начальства не оказалось. На площади стачечники произносили речи. Тем временем солдаты заняли почту, банк, радиостанцию, перекрыли дороги, ведущие к городу. Затем войска вошли и в здание горкома и попытались вытеснить митингующих с площади.

Солдатам был отдан приказ открыть огонь. По некоторым свидетельствам, командовавший первой цепью капитан отказался исполнить этот приказ и выстрелил себе в голову.

Другие офицеры оказались более послушными. Автоматчики дали очереди над головами людей; пули задели забравшихся на деревья мальчишек. Затем последовало несколько залпов в толпу. Убегавшим с площади людям стреляли в спины. Были применены разрывные пули, запрещённые международной конвенцией (эти пули советские войска использовали и ранее, в 1954 г., во время подавления восстания лагерников в Кенгире).

Погибли, по разным подсчётам, от 70 до 200 человек, в том числе женщины и дети.

По свидетельствам очевидцев, принимавшие участие в карательной акции подразделения были в основном составлены из представителей кавказских народов. Этих солдат почти сразу увезли с площади, как раненых, как и тела погибших.

Через некоторое время стачечники вновь пришли на площадь, занятую уже другими воинскими подразделениями (на этот раз стрельбы не было), и отправили делегатов для переговоров с прибывшими в город представителями ЦК КПСС, Микояном и Козловым. Партийные лидеры отказались говорить с собравшимися на площади, но обещали разобраться в ситуации, как только рабочие разойдутся по домам.

Вечером вместо высокопоставленных коммунистов на площадь прибыли танки и автоматчики, стрелявшие в воздух трассирующими пулями. Новых жертв не было; люди постепенно разошлись.

На следующий день Микоян и Козлов выступили по городскому радио. Они утверждали, что в убийстве мирных жителей виноваты некие «враги» и «провокаторы». Сомнительный тезис подкреплялся не слишком убедительным для радиоаудитории аргументом: стрельба велась разрывными пулями, а такие пули советскими войсками никогда не применяются. Было непонятно, что за «враги» в количестве нескольких батальонов пробрались в Новочеркасск, переоделись в советскую форму и учинили побоище…

Город к тому времени уже надёжно контролировался войсками.

Раненые, увезённые солдатами, домой не вернулись. Их родственники были высланы из города. Участники демонстраций, сфотографированные во время событий сотрудниками КГБ, были судимы. Состоялись два открытых (показательных) процесса и несколько закрытых. 9 человек были расстреляны, многие получили длительные лагерные сроки.

В последние годы правления Хрущёва забастовки (чаще всего на рабочем месте), митинги и демонстрации прошли и в других городах (Темиртау, Кемерово, Грозный, Краснодар, Донецк, Ярославль, Муром, Горький). В столице бастовали рабочие завода «Москвич». В Кривом Роге случились столкновения милиции с солдатами, вспыхнувшие из-за нелепой ссоры. Погибли семь милиционеров и один солдат.

Владимир Буковский, известный отечественный диссидент, в книге «И возвращается ветер...» (Париж, 1979; Москва, 1990), а также в ряде интервью вспоминал о том, как начались, проходили и завершились собрания вольномыслящих поэтов и их слушателей у памятника Маяковскому в Москве.

Приводимый ниже текст составлен на основе нескольких источников.

Летом 1958 г. открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии открытия памятника официальные советские поэты читали свои стихи, а по окончании церемонии стали читать стихи желающие из публики. Такой неожиданный, незапланированный поворот событий всем понравился, и договорились встречаться здесь регулярно.

Поначалу власти не видели в том особой опасности, в одной московской газете даже была опубликована статья об этих сходках с указанием времени их и приглашением приходить всем поклонникам поэзии. Стали собираться чуть не каждый вечер, в основном — студенты, читали стихи забытых и репрессированных поэтов, свои собственные, иногда возникали дискуссии об искусстве, о литературе. Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом, вроде Гайд-парка. Такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть дольше и довольно скоро прикрыли собрания.

«Прикрыли» довольно вежливо: не избивали, не хватали, не сажали на пятнадцать суток — вызывали по месту учёбы, в комитеты комсомола и т.д. и просили (а может, требовали — не знаю) прекратить. Они и прекратили. Потому что они, в отличие от нас, вовсе не были бунтарями и настроены были вполне конформистски.

В сентябре 60-го, я тогда уже поступил в университет, мы с моими друзьями Сережей Гражданкиным и Севой Абдуловым решили возобновить чтения.

Тогда было довольно много оппозиционно настроенной молодёжи, которая не могла найти друг друга, просто не было такого места, где бы они могли встретиться. И я решил, что «Маяк» — самое подходящее для этого место. И я не ошибся. На «Маяке» стало собираться множество — самого разного — народа. Даже из других городов, из других республик приезжали: кто-то побывал в Москве, услышал, рассказал. Везде была молодёжь, интересующаяся неофициальной и полуофициальной поэзией.

Чтение стихов прямо на площади, посреди города, создавало совершенно необычную атмосферу.

Происходило это обычно по вечерам в субботу и воскресенье. На меня — кажется, и на всех — особенно сильное впечатление производил Анатолий Щукин. Свои талантливые и необычные стихи он ещё и читал прекрасно, а это было важно: никакой техники, никаких микрофонов у нас не было.

Одним из наиболее часто читаемых на «Маяке» произведений был «Человеческий манифест» Юрия Галанскова. Читал его и сам автор, и ребята-актёры. До сих пор не знаю, действительно ли это хорошие стихи, и не могу оценить: слишком кровно они связаны со всей памятью о тех временах, мы воспринимали «Человеческий манифест» как симфонию бунта, призыв к непокорности.

Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик!.. —

звучало над площадью Маяковского. Как и он, мы чувствовали: из этого отчаяния, бунта произрастает, возрождается свободная и независимая личность:

Не нужно мне вашего хлеба,
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне...
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.

Ребята-«маяковцы» не только читали, но и распространяли стихи: Заболоцкий, Кедрин, Цветаева... Всё это перепечатывалось и отдельными стихами и целыми сборниками. Передавалось друг другу, раздавалось.

Народ подбирался у нас самый разношёрстный. Были и такие, как, например, Анатолий Иванов, по прозвищу Рахметов, кого интересовало только чистое искусство, и они отчаянно боролись за право искусства быть чистым. Это приводило таких людей, во все времена считавшихся самыми аполитичными, прямо в гущу политической борьбы, на её передние рубежи. Были такие, как я, для которых право искусства на независимость являлось лишь поводом, одним из пунктов несогласия, — и мы были здесь именно потому, что это оказалось центром политических страстей. Были и такие, как автор запомнившихся мне с той поры стихов:

Нет, не нам разряжать пистолеты
В середину зелёных колонн!
Мы для этого слишком поэты,
А противник наш слишком силён.
Нет, не в нас возродится Вандея
В тот гудящий, решительный час!
Мы ведь больше по части идеи,
А дубина — она не для нас.
Нет, не нам поднимать пистолеты!
Но для самых торжественных дат
Создавала эпоха поэтов,
А они создавали солдат.

Боролись мы за конкретную свободу творчества, и не случайно потом многие из нас влились в движение за права человека: Галансков, Хаустов, Осипов, Эдик Кузнецов и многие другие — все мы перезнакомились на «Маяке».

Конечно, люди как-то группировались, но это были не политические, а литературные группы, в основном вокруг самиздатских журналов, которые составлялись из авторов, регулярно посещающих площадь. Юра Галансков делал «Феникс», и мои друзья печатались в основном в «Фениксе». А был ещё «Коктейль» (аннотированный в «Фениксе») — его сделал Алик Скуратовский со своими друзьями. Валера Качанов, студент юридического факультета, принёс на площадь «Альянс» — журнал, в котором участвовали какие-то его приятели.

Много ещё было на площади всякого рода неомарксистов и неокоммунистов, однако они уже не делали погоды. Антисталинистами были практически все. Сторонники социализма с человеческим лицом пытались звать назад, к Ленину, а мы смотрели на Запад. И те и другие были достаточно критически настроены по отношению к настоящему и в выражениях не стеснялись. И всё это говорилось в самом центре Москвы, где ещё семь-восемь лет назад за такие слова, сказанные шёпотом, влепили бы десять лет без всяких разговоров.

А тут — первое время — ничего. Даже разгонять не пытались. По-моему, власти просто не знали, что с этим делать.

Правда, опомнились они довольно быстро. Начались всякие инсинуации, провоцировались драки, пытались нас разгонять, не подпускали к памятнику, оцепляли его. Против нас использовали не милицию и не дружинников, а так называемые «комсюки» — комсомольские оперативные отряды.

На нас постоянно устраивали облавы, а иногда и задерживали на несколько часов. Часто, задержав кого-нибудь, оперативники сдавали нас в милицию вместе с фиктивными протоколами о нашем плохом поведении.

Одновременно против нас началась кампания клеветы в партийной печати. Чего только не писали про нас — чаще всего, что мы паразиты, бездельники, нигде не работаем. Последнее иногда формально соответствовало действительности, так как по распоряжению КГБ нас выгоняли из институтов и никуда не давали устроиться на работу.

До весны 1961 года КГБ мной не интересовался (хоть меня и не раз задерживали на «Маяке»). До них, очевидно, дошли слухи, что я затеваю типографию.

Слухи о якобы готовящемся покушении на Хрущёва тоже распространились довольно быстро.

С чего, мне кажется, всё началось? Я не думаю, что эта идея возникла по чьей-то злой воле, что это было провокацией КГБ. У нас часто шли дебаты: приемлем террор или неприемлем (и даже семинары на эту тему мы проводили). Но это были чисто теоретические споры. Я для себя тогда в общем виде этого вопроса ещё не решил, но я совершенно точно понимал: убивать советских вождей не имеет ни малейшего смысла.

Убьёшь какого-нибудь Никиту, а вместо него придёт Петя; вместо Пети — какой-нибудь Иван, и не будет от этого абсолютно никакого толка, советская система держится не лидером — это машина, и дело не в том, кто у руля. А вот последствия террористического акта будут самые ужасные: режим рассвирепеет, пострадает много народа. И, главное, пострадает совершенно зря, нерационально.

Единственный человек, который относился к этой затее всерьёз, был Виталий Ременцов. Я встретил его в 63-м году в ленинградской психушке и с удивлением услышал, что он здесь по делу о «Маяке». Он мне рассказал много интересного о той стороне «Маяковки», которую я совсем не знал. Он был какой-то знакомый друга Осипова, Анатолия Иванова-Новогоднего (у нас было два Анатолия Иванова, один, как я уже сказал, имел кличку Рахметов, другой — Новогодний), верил ему абсолютно и был вполне готов осуществить убийство советского лидера. За что и поплатился жестоко — просидел в психушке чуть не пять лет.

Словно сорвавшись с цепи, КГБ больше ни перед чем не останавливался. На площадь к моменту наших собраний пригоняли снегоуборочные машины и пускали их на толпу. Машины носились вокруг памятника, никого не подпуская к нему. Нас вызывали и грозили расправой.

Однажды поздно ночью, после окончания очередного чтения, я возвращался домой. Вдруг меня догнала машина. Несколько парней втолкнули меня внутрь и увезли. Ехали мы довольно долго, более получаса. Завезли в какой-то двор, где в подвальном помещении было что-то наподобие конторы.

Меня провели в большую комнату без окон и без всякой мебели. Не успели мы войти, как шедший справа оперативник внезапно ударил меня в лицо. Тут же другой попытался ударить в солнечное сплетение и сбить с ног, но я был уже настороже и увернулся. Они били меня долго, часа четыре.

Наступал последний этап «Маяка».

Утром 6 октября 1961 г., за три дня до XXII съезда, я проснулся внезапно — с таким чувством, будто кто-то пристально смотрит на меня. Действительно, у меня в ногах на постели сидел капитан КГБ, который уже вызывал меня весной. Как уж он вошёл в квартиру — не знаю. Внизу у подъезда ждала машина, в которой меня повезли на Малую Лубянку.

Больше всего их интересовал план террористического акта. Об этом спрашивали очень много. Но я отвечал, что слышал какие-то разговоры на эти темы, но кто и что говорил — убей не помню... И это действительно было почти так. Во всяком случае, мне не было известно, чья это идея — ни тогда, ни сейчас.

Со следующего дня потянулись регулярные допросы в КГБ. Меня и моих друзей с уголовно-правовой точки зрения консультировал Александр Сергеевич Вольпин. Он прочитал нам целую лекцию о правовом положении свидетелей, и это принесло большую практическую пользу. Всех свидетелей выгнали из института. Кроме меня. Меня выгнали раньше.

...После арестов народ, конечно, стал рассеиваться, но я был одним из немногих, кто настаивал на продолжении чтений. «Маяк» был заблокирован наглухо, прорваться сквозь оцепления было уже невозможно. И мы — 9 октября, в день открытия XXII съезда КПСС — провели чтения в других местах: у памятника первопечатнику Ивану Фёдорову, у памятника Пушкину и у Библиотеки им. Ленина.

Судьба наших арестованных ребят решилась через четыре месяца самым жестоким образом. Горбатый Илюша Бокштейн был осужден на пять, а Кузнецов и Осипов — на семь лет лагерей каждый. В частном определении суда указывалось, что против меня тоже следует возбудить уголовное дело.

Суд был, разумеется, закрытый. Даже на зачтение приговора пытались никого не пустить.

...Кончался поэтический этап в медленном пробуждении нашего общества.

Но «Маяк» дал начало всему последующему диссидентству. Практически всем его ветвям.

Анатолий ГОЛОВАТЕНКО

Продолжение следует