Образовательная экскурсия

 

Горе нам обоим!

Из романа Дж. Мередита «Эгоист»

От её предусмотрительной сдержанности веяло чем-то зловещим. Нельзя было терять ни минуты! Уилоби понимал, что его ожидает, как только он останется наедине с Кларой: доктор Мидлтон был единственным трибуналом, перед которым Клара трепетала, и следовало добиться бесповоротного решения, покуда он ещё не ушёл. Рассчитывая, что в Кларе заговорит инстинкт самосохранения, он вполголоса произнес: «Милая!» — и протянул к ней обе руки, словно вот-вот её обнимет. Грозный призрак поцелуя навис над ней.

Увидев, что отец принял эту демонстративную нежность за чистую монету и готов удалиться, она покорно замерла.

Но Уилоби настиг его в дверях.

— Выслушайте нас, сэр. Не уходите. Останьтесь, прошу вас. Боюсь, что мы ещё не пришли к полному согласию.

— Если вы и в самом деле так считаете, — сказала Клара, — то тем более вам не следовало бы беспокоить моего отца.

— Я люблю вашу дочь, доктор Мидлтон. Я её добивался и завоевал её. Я получил ваше согласие на союз с ней и был счастливейшим из смертных. Каким-то необъяснимым для меня образом, — дочь ваша или не хочет, или не может сказать мне, каким именно, — я её обидел. Можно быть виноватым и не знать за собою вины. Я не претендую на непогрешимость. Я прошу её либо простить меня, либо объяснить, в чём моя вина. Она не соглашается ни на то, ни на другое. Если бы я был на её месте, а она на моём,— ах, что бы она ни сделала, пусть даже самое худшее, что только можно себе представить! — я не был бы способен... я надеюсь, что не был бы... разорвать наш союз. Когда я люблю, я люблю. Мы обручены, и это в моих глазах — обязательство, священное и нерушимое. Какие бы у меня ни были недостатки, одно свойство я вменяю себе в заслугу — верность до конца. Каким бы смешным это свойство ни казалось в глазах света! Да, я признаю за собой великое множество недостатков и это одно-единственное достоинство, которое, впрочем, ваша дочь как будто не слишком ценит. Попросту говоря, я, должно быть, принадлежу к той неразумной части человечества, к той собачьей его породе, которую именуют верной, и разделяю судьбу этой породы. Я знаю, как смешон человек, кричащий, когда ему больно, и не прошу сочувствия. Считайте меня неудачником. Но мне невыносимо нарушение слова. Для меня подобный поступок был бы равносилен самоубийству. Существуют правила, на соблюдении которых цивилизованный человек обязан настаивать. Вся наша общественная структура зиждется на этих правилах. И я считаю всякое обещание священным и незыблемым как для себя, так и для других. Если бы это было не так, свет давно превратился бы в карнавальную оргию. В данном случае... ах, Клара, любовь моя, ведь и у вас есть принципы, я знаю! Вы унаследовали их от рождения, впитали их с младенческих лет. И неужто я, сам того не ведая, совершил проступок, которому нет прощения? Вы даже не желаете назвать мою вину!.. Не говоря уже о моём горе... С точки зрения простой справедливости... Да, да, откинем на время мою личную заинтересованность, горе, боль и даже мысль о том, на что бы я сам, своею волей ни за что не пошёл... Но по справедливости... Боюсь, сэр, что я плохой адвокат, я не владею ораторским искусством...

— Сэр, данные обстоятельства не нуждаются в Цицероновом красноречии. Продолжайте, — сказал доктор Мидлтон, который во всё время тирады сэра Уилоби одобрительно кивал головой.

— Итак, я осмеливаюсь заявить со всей беспристрастностью, — как бы неуместно это ни звучало в устах человека, испытавшего столь острую боль, — что нарушение слова мне глубоко ненавистно.

Доктор Мидлтон завершил очередной кивок головой в такт благополучно закруглившемуся обороту предыдущего оратора.

— Мне, со своей стороны, — сказал он, — тоже ненавистно нарушение слова. Беспристрастно, говорите вы? Беспристрастно можно судить, можно вынести беспристрастный приговор — но можно ли беспристрастно ненавидеть? Я полагаю, сэр, когда мы говорим, что нам нечто глубоко ненавистно, противно, омерзительно, мы не сидим в судейском кресле. Да, мы этим как бы даём себе отвод, как судьям. И вместе с тем отвращение наше к дурному поступку есть факт. Должно быть, сэр, вы хотели сказать не «беспристрастно», а «независимо от личных интересов». Это вполне достаточно выразило бы ваши чувства.

Взглянув на собеседника из-под бровей, доктор продолжал:

— Ей было выдано всё сполна, Уилоби. Нa самом недвусмысленном английском языке, и притом с олимпийской непреклонностью. Я полагаю, что нет нужды ко всему этому возвращаться.

— Прошу прощения, сэр, но сам я ещё не прощен.

— Остальное вы должны пролепетать на ушко друг другу. Когда я оказываюсь наедине с двумя голубками, я чувствую себя неуклюжим старым индюком.

— Да, да, оставь нас, отец, — тихо оказала Клара.

— Сначала соедините наши руки и позвольте мне именовать вас тем же титулом.

— Протяни же руку этому славному человеку, Клара, и крепко её пожми! Влюблённому нельзя перечить. Он просит только то, что принадлежит ему по праву.

— Это свыше моих сил, отец.

— Но как же свыше твоих сил? Раз ты с ним обручена, раз ты уже ему принадлежишь!

— Я не испытываю склонности к браку.

— Это не причина.

— Я не достойна...

— Чушь и вздор!

— Я прошу его вернуть мне слово.

— Безумие!

— У меня нет к нему любви.

— Стыдись, Клара Мидлтон! Что за ребячество?

— Ах, дорогой отец, оставь нас вдвоём.

— Но что я сделал, Клара? В чём моя вина? Назовите её!

— Отец, отец, оставь же нас! Вдвоём мы скорее договоримся...

— Разве мы с вами мало говорили, Клара? — перебил её Уилоби. — И что же? Вы снова скажете, что любили и разлюбили, что ваше сердце принадлежало мне, а теперь больше не принадлежит, что вы его у меня отнимаете. Жертва, которую вы от меня требуете, стоила бы мне моей репутации, жизни! За что? Я тот же, что и был. Я любил и люблю вас. Моё сердце принадлежит вам и будет век вам принадлежать. Вы моя невеста, моя жена. Что я сделал?

— Вы правы, — вздохнула Клара. — Разговоры бесполезны.

— Однако, дитя моё, не бесполезно было бы сообщить джентльмену, которому ты обещалась стать женой, на каком основании ты к нему переменилась, что вызвало твою внезапную антипатию?

— Я не могу этого сказать.

— Но сама ты хоть знаешь, в чём дело?

— Если бы знала, я постаралась бы преодолеть эту антипатию.

Доктор Мидлтон обратился к сэру Уилоби.

— Не кажется ли вам, сэр, что мы стали бы напрасно добиваться от этой особы анатомического обоснования её каприза? У молодых девиц капризы подчас вырастают до чудовищных размеров, но, лишённые каких бы то ни было органов, артерий, мозга и соединительных тканей, они не поддаются ни скальпелю хирурга, ни микроскопу учёного. Ваше стремление докопаться до истины вполне естественно во влюблённом, который добивается соединить свою жизнь с представительницей этого безрассудного сословия. И чем меньше у него познаний относительно его сущности, с тем большей настойчивостью добивается он своей цели. В молодых особях сущность эта проявляется в капризах да необъяснимых порывах, — я бы их квалифицировал как некий духовный эквивалент истерики, но они всё же — если, разумеется, не позволять им заходить слишком далеко, — не носят столь разрушительного характера. История знает немало примеров, когда предпринятая мужчиной контратака вносит прекрасный корректив. Тогда всё возведенное девицею здание взлетает в воздух, и она падает к вашим ногам. Ха!

— Да, да, отец, вы вправе меня презирать. Я наказана за то, что считала себя выше других женщин, — сказала Клара.

— Так протяни же ему руку, дитя моё, поскольку он настаивает на формальном знаке вашего примирения. И, должен признаться, я его понимаю.

— Отец! Я ведь сказала, что я его... что я не могу...

— Боже милостивый! Но в чём дело? Что случилось? Объясни наконец словами!

— Ах, не сердись на свою Клару, отец! Я не могу сделаться его женой. Я не люблю его.

— Позволь тебе напомнить, что в своё время я был тобою извещён, что ты его любишь.

— Я сама тогда не понимала... Я ещё не знала себя. Я желаю ему счастья.

— И отказываешь ему в том самом счастье, которого ему желаешь?

— Он не был бы счастлив, если бы женился на мне.

— Ах! — вырвалось у Уилоби.

— Ты слышала? Он не согласен с твоим пророчеством, Клара Мидлтон.

Она поднесла к груди стиснутые руки.

— Горе, горе нам обоим!

— Несчастная! Ведь ты ни в чём не можешь его упрекнуть!

— О да, я несчастная!

— Но ведь это вопль животного, попавшего в неволю!

— Да, отец.

— Итак, ты ощущаешь себя затравленным зверьком. И не можешь сказать ни слова?

— Против себя — сколько угодно. Против него — ни слова.

— О, великодушная! И вы хотите, чтобы я после этого от вас отказался? — вскричал Уилоби.— Ах, любовь моя, Клара, взвалите на меня любое условие, но только не это! На свете нет мужчины, который бы вынес такое, это свыше моих сил, клянусь!

— Продолжайте в том же духе, вы нашли верный тон, — оказал доктор, удаляясь.

Одним прыжком Уилоби очутился между ним и дверью.

— Просите вы за меня, сэр! Вы всемогущи. Она должна быть моей. Я сделаю её счастливой, даже если бы мне пришлось погибнуть. Я не могу её лишиться. Это невозможно! Лишиться вас, моя любовь? Но это значило бы отказаться от всех радостей, земных и небесных. Это значило бы отказаться от обладания прелестью, красотой, умом, всеми чарами женской души и обречь себя на прозябание в пустыне. Вы моя подруга, венец всего, что я называю своим. Клара, я не был бы мужчиной, если бы согласился отступиться от вас. Согласиться? Когда я так вас люблю! Я вас обожаю! Как могу я пойти на такую утрату?..

Глаза его мучительницы из-под опущенных век следили за каждым движением доктора Мидлтона. Тот шагал по комнате, всё ближе и ближе подвигаясь к дверям.

— Вы меня ненавидите? — спросил Уилоби вполголоса.

— Я могу дойти и до этого! — пролепетала она.

— До ненависти к собственному мужу?

— Я не ручаюсь ни за что. — Коварная ещё больше понизила голос.

— Ненависть? — воскликнул он громко, так, что доктору Мидлтону пришлось остановиться. — Ненависть к собственному мужу? К тому, кого вы поклялись любить и почитать до гроба? Нет, нет! Как только вы станете моей, всем тревогам придет конец. Ведь я знаю вас, знаю ваш истинный характер. Я изучил его и верю в него, верю в достоинства, унаследованные вами от предков, верю в ваше воспитание. Но даже если бы я не знал всего этого, ваши глаза были бы мне порукой. Скажу вам откровенно, Клара: я скорее согласен быть предметом вашей ненависти, нежели потерять вас совсем. Ибо, если я вас потеряю, мы окажемся с вами в разных мирах, и я останусь один в ледяной пустыне. А так, даже если вы меня возненавидите, мы всё же будем вместе, вдвоем, любой союз с вами предпочтительнее разрыва!

Клара слушала, критически взвешивая каждое его слово, И сами слова, и тон, каким он их произносил, звучали для неё непривычно. Понимая, что всё это адресовано главным образом её отцу и что сэр Уилоби коварно играет на непритворном ужасе доктора Мидлтона перед «клятвопреступлением», Клара не выдержала всего этого лицемерия и имела неосторожность сказать, — правда, ледяным голосом:

— Так вы со мною никогда ещё не говорили.

— Вот и отлично, прежде не говорил, а теперь говорит, — подытожил доктор Мидлтон. — И я требую, чтобы ты протянула ему руку, дабы скрепить ваш союз. Ты позволила ему пройти весь путь до конца и теперь, на этой конечной станции, должна либо присоединиться к нему, либо предъявить основательные доводы, в силу которых это невозможно.

Голова у неё шла кругом. Суровое бичевание, которому её подверг отец, истощило её силы ещё до прихода Уилоби. Она не могла подобрать слов, чтобы объяснить причины, заставившие её отвернуться от жениха. Те доводы, что приходили ей на ум, она тут же отвергала, понимая, что не успеет отец и рта раскрыть, как они разлетятся в прах. К тому же она поняла, что Уилоби готов прибегнуть к её же оружию — жаловаться, бить себя в грудь и молить о пощаде. И если к её услугам были слёзы, то он располагал не менее красноречивым языком жестов. Вопль отвращения к навязываемому ей союзу вызвал бы у него ответный поток любовных излияний... Что же могла она сказать? Что он эгоист? Но разве такое объяснение убедительно? «Придумай, придумай что-нибудь!» — кричал ей стоголосый инстинкт отвращения, не будь она наедине с одним из них — с отцом или с Уилоби,— она придумала бы какой-нибудь убедительный довод и отвела бы несправедливые поклёпы на её сердце, виновное лишь в том, что оно не умело назвать подлинной и чрезвычайно существенной причины своего охлаждения. Но присутствие обоих вместе парализовало её. Она заранее представляла себе реплики, какие каждый из них по очереди на неё обрушит. И меж тем как её живой ум бескорыстно вооружал их аргументами против неё, он не мог подыскать ни одного веского довода в её пользу. А то, что было неё на сердце, она высказать не могла, ибо сердце её пребывало в безнадёжном разладе с умом. Сердце отчаянно билось, ум вёл себя как посторонний наблюдатель, и когда бедное немотствующее сердце взывало о помощи, Клара мысленно отвечала ему воображаемыми доводами обоих своих оппонентов. Но совсем заглушить внутренний ропот ей не удавалось, и тогда она прибегала к самобичеванию: ведь это она затянула всё дело, со дня на день откладывая объяснение с отцом из боязни показаться ему ветреной девчонкой. Она укоряла своё сердце в неискренности. Да и что она собою представляет, в самом деле? Кто её любит? Разделавшись таким образом с сердцем, она довершила беду, беспощадно задержавшись на истинной причине, перетянувшей её отца на сторону сэра Уилоби. А коли так, коли она не может уважать отца всей душой, значит, ей и в самом деле — грош цена!

Но тут же великодушие брало верх и побуждало рассудок выступить на защиту отца: Клара судорожно держалась за своё дочернее уважение к нему, чувствуя, что иначе потонет. Сама этому ужасаясь, она мысленно вторила Уилоби и посылала проклятия миру, где самые священные чувства подвергаются такому испытанию.

То, что она вторила этому человеку, было ужасно вдвойне — ведь это значило, что сама она ничуть не лучше его. Немного моложе, и только. Но года пройдут, и она уподобится ему во всём...

Текст печатается по книге:
Дж. Мередит. Эгоист.
М., Художественная литература.
1970.

Перевод с английского Т.Литвиновой