Бесстрашная защита ереси

Моя статья «Крестоносцы: историческая правда и мифология» рассказывала о событиях Альбигойского крестового похода, предпринятого в XIII в. по призыву Католической церкви против еретического движения катаров на юге Франции. В ней я достаточно подробно на фактическом материале попытался показать историческую безосновательность употребления знаменитой хрестоматийной фразы, приписываемой папскому легату Арнольду-Амори. Когда его спросили, как отличить еретиков от добрых католиков, он якобы ответил: «Убивайте всех подряд. Бог на небе узнает Своих». Этот «афоризм» до сих пор украшает почти все школьные учебники по истории Средних веков. Своей статьей я попытался обратить внимание на причины, заставляющие включать в учебные пособия недостоверный и откровенно идеологизированный материал, мешающий живому и осмысленному постижению истории.
Скажу сразу: появление отклика Валерия Рыжова на мою статью было для меня отрадным событием, и я благодарен его автору за то, что он взял на себя труд выразить и сформулировать те возражения, с которыми сталкиваешься, рассказывая о событиях Альбигойского крестового похода. Используя страницы популярного еженедельника «История», я хочу ответить моему уважаемому оппоненту, полагая, что этот ответ будет небезынтересен и другим читателям.
Начнем, пожалуй, с фактов. Скажу без преувеличения, почти каждая фраза «истории возникновения ереси катаров», содержащаяся в статье В. Рыжова, поражает когда частичным, когда полным, а когда просто абсурдным несоответствием исторической реальности. Жизнеописание Мани, например, можно смело использовать в качестве учебного «текста с ошибками».

Памятник крестоносцу в Авиньонете

Позволю себе кратко указать на эти ошибки.
В. Рыжов пишет: «В Ктесифоне в семье последователей одной из таких сект (“крестильников”) и родился Мани (около 210 г. н.э.)». Из-за значительного расхождения источников единого мнения по вопросу о месте рождения Мани пока не существует, и Ктесифон — только одно из предполагаемых мест его рождения. Более точная дата рождения Мани — 216 г. н.э., хотя по другому исчислению хронологию указывают со сдвигом на пять лет назад.
Патик, отец Мани, не принадлежал к секте «крестильников», как утверждает В. Рыжов. Новые находки рукописей (в том числе находки в оазисе Дахла в середине 1990-х гг.) показали, что он состоял в иудео-христианской секте элкасаитов, основанной при императоре Трояне Элкасаем.
Сектантская «атмосфера мистики и религиозного фанатизма», в которой, по утверждению моего оппонента, должен был воспитываться Мани, не предполагала возможности «участвовать в таинствах, посвященных персидскому богу Митре». Данные о таком участии мне, во всяком случае, неизвестны, зато известно утверждение видного специалиста (Мэри Бойс) о том, что «Мани, видимо, не имевший в юности прямых контактов с зороастризмом, усвоил некоторые его основные принципы через иудео-христианскую и гностическую традиции».
Ошибочно утверждение В. Рыжова, что Мани был христианским пресвитером.
В. Рыжов, излагая биографию Мани, пишет: «Изучив современные ему философские системы, Мани сделал первую попытку создания собственной доктрины и под именем Параклета начал проповедовать при дворе персидского царя Спора (Шапура I). Затем он совершил путешествие в Индию и Китай, где познакомился с даосскими и буддийскими представлениями о мире». Здесь уместнее было бы сказать об изучении не философских систем, а религиозных учений. Кроме того, Параклет — не имя; называя себя так, Мани сознательно отождествлял себя с христианским Святым Духом. К тому же мой критик ошибается: проповедь Мани начиналась в Индии, а не при дворе Шапура I. Мани не был в Китае. Как предполагают исследователи, в своем непродолжительном путешествии по Индии Мани ограничился северо-западными областями, находящимися в составе современного Пакистана.
Мне неизвестен источник применения к Мани или его последователям масонского прозвища Дети вдовы. В научной биографии Мани этот эпизод отсутствует.
Выражение «культ Заратустры», которое использует В. Рыжов, в лучшем случае двусмысленно. Основатель зороастризма иранский пророк Заратуштра (живший, как предполагают, около 1200 г. до н.э.) не был объектом культа. В исповедальной формуле зороастризма новообращенный называет себя только «последователем Заратуштры». Сам культ посвящался богу Ахура-Мазде (другая форма этого имени — Ормазд).

Замок Монсегюр. Замковый двор и донжон

В. Рыжов утверждает, что Мани «в конце царствования Шапура I вернулся в Персию». Мне трудно представить, какой вариант развития событий подразумевает автор. Во всяком случае, Мани пришлось «возвращаться в Персию» еще дважды — в 273 г., после смерти Шапура, во время короткого царствования Ормизда, и по приказу нового царя Бахрама I (274—277).
Смерть Мани была долгое время камнем преткновения в исторической литературе. Так, например, Якоб Буркхард говорит, что «сам царь содрал с него кожу и натянул ее на ворота Дьондишапура как предостережение всем». Манихейская традиция настаивает на распятии Мани, поскольку он сам предсказывал свое распятие. Это ошибочное утверждение, как и некоторые из указанных выше, воспроизведено, по непонятным причинам, в энциклопедии «Христианство» (М., 1995). Умер Мани, проведя в заточении 26 дней, в феврале 276 г. (по другому исчислению — в феврале 271 г.), предположительно из-за плохих условий содержания в присутствии трех своих учеников, и не подвергался какой-либо особой казни. Добавлю ради справедливости что, неохотно включив в свою статью непроверенные сведения о Мани, я также ошибся относительно обстоятельств его смерти, упомянув о его казни в 273 г.
Жизнеописание Мани, тем не менее, еще далеко не самая курьезная часть «истории возникновения ереси» в изложении моего критика. Совершенно абсурдно стремление В. Рыжова увидеть в военных завоеваниях и развитии торговли основную причину возросшего интереса к восточным религиозным учениям и философским системам и затем их бурного распространения в позднеантичном мире во II—III вв. н.э. Не имеют исторических оснований утверждения как об «исключительной веротерпимости» Рима, так и о поголовном и «немедленном включении в римский Пантеон» чужих богов. Культ той же Изиды, например, проникший в Рим во II в. до н.э. и постепенно распространявшийся в народе, вызвал, с приобретением значительного числа его сторонников, ожесточенное сопротивление властей. Пять раз давал сенат магистратам предписания разрушать алтари и разбивать статуи Изиды в 59, 58, 53, 50 и 48 гг. до н.э. Как и всякая политика властей, эта линия была подвержена колебаниям. Однако «в 28 г. до н.э. вводится запрет на воздвижение алтарей александрийским богам внутри священной ограды померия, а семь лет спустя Агриппа распространяет его на кольцо шириной в тысячу шагов вокруг города». Тиберий в 19 г. н.э., воспользовавшись скандальным происшествием, в котором были замешаны жрецы Изиды, начал «самые кровопролитные гонения, которые когда-либо выпадали на долю последних».
Упомянутые выше части повествования моего оппонента могут, однако, показаться образцом точности по сравнению с тем, что мы узнаем от него о катарах. Невозможно, наверное, сказать о них большую несообразность, чем приписать им «кодекс чести» — «клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны». Из какой литературы можно сейчас выудить этот перл? В один ряд с ним можно поставить лишь утверждение В.М. Боковой, что фраза «Убивай всех, Бог узнает Своих» была девизом крестоносцев, который они, следует предположить, наносили на свои щиты.

Замок Монсегюр. Нижний зал

Есть у моего оппонента и своя версия происшедшего в Безье (рассказ об этом был содержательным центром моей статьи). Десять строк, но каких! Большую их часть занимает повторение пресловутой фразы — «Убивай всех, Бог узнает Своих». Да ведь вся моя статья и была посвящена выяснению того, что эти слова, ставшие самым излюбленным аргументом атеистической пропаганды в рассказе об Альбигойских войнах и Католической церкви, — в действительности не были произнесены! И В. Рыжов никак не выразил своего отношения к ним. В оставшихся без малого двух строчках полностью уместилась категоричная контрверсия происшедшего: «После этого крестоносцы, согнав оставшихся в живых граждан к церкви Святого Назария, перебили 20 тыс. человек». Видимо, по здравому размышлению, решили все-таки не отделять «добрых от злых», но организованно и спокойно, разыскав и собрав мятущихся и прячущихся жителей взятого города вокруг «церкви Св. Назария», педантично перерезали их. Что можно возразить человеку, позволяющему себе столь бесцеремонно обращаться с фактами? Дал ли мой критик себе труд прочитать статью, на которую отвечает? Или не в его правилах читать автора, который «увлекается» настолько, что «выражает откровенно клерикальную точку зрения»?
Кстати, по поводу его сетования на «клерикальность» моей точки зрения и утверждения о невозможности для учителя «открыто вставать на защиту какой-то одной религии» — хотелось бы спросить уважаемого В. Рыжова: допустимо ли «в газете “История”, предназначенной для учителей светских школ» позволять себе высказывания, которые могут оскорбить чувства верующих читателей? Или исторический материализм и бестактность к верующим «пока еще» не отделены от государства и до сих пор остаются обязательной составляющей нашего учебного процесса?
К тому же, да будет известно моему решительному критику, что понятие «клерикализм» приложимо только к таким рассуждениям, в которых проповедуется стремление к безраздельному влиянию Церкви (в основном, Католической) в политической, государственной жизни и в сфере образования. Моя статья о крестоносцах вообще-то написана на другую тему. Но В. Рыжову, наверное, мерещатся «христианские заговоры» везде и повсюду.
Обличительный пафос моего оппонента достигает пика к концу его статьи, когда он эмоционально повествует нам о сотне благородных защитников Монсегюра, «повешенных», но «не проливших крови невинного существа». Какой читатель не содрогнется тут от сознания того, какие ужасные перспективы ждали Европу, где одновременно с догоранием костров, на которых были сожжены «поэты и ученые», погас и «последний очаг культуры», на «долгие десятилетия» погрузив ее во «мрак невежества, рассеянный лишь в эпоху Возрождения»?
На месте моего оппонента я бы все-таки аккуратнее пользовался словосочетаниями «мрак невежества», «толпы невежественных обскурантов», «всеобщий фанатизм и невежество». Все они вызывают нежелательные ассоциации. Во вдохновенном рассказе о защитниках Монсегюра, например, действительности соответствуют только один факт — дата капитуляции замка.
Поскольку эпизод обороны Монсегюра антихристианская пропаганда давно уже превратила в своеобразный символ, не могу хотя бы вкратце не рассказать о защитниках Монсегюра, неспособных, по мнению В. Рыжова, «пролить кровь невинного существа».
В мае 1242 г. 60 воинов, «почти половина гарнизона Монсегюра (заслуживающие доверия сведения о численности его защитников говорят о 150, а не о сотне воинов), пятнадцать шевалье и сорок два оруженосца», «все верующие катары во втором или третьем поколении» (такие данные приводит французская исследовательница Зоя Ольденбург в книге «Костер Монсегюра») получают от коменданта замка Пьера-Роже де Мирпуа характерное задание расправиться с группой инквизиторов, своей принципиальностью восстановивших против себя Раймонда VII и местную знать.
Гильом Арно, инквизитор, и до этого получавший многозначительные предупреждения, как и множество его соратников, был готов пострадать за Христа. Исполняя свой долг, не угождая власти, он передвигался без эскорта по краю, где его появление не могло не вызывать ненависти. Даже историки, поддерживающие сторону катаров, вынуждены признавать «исполненную достоинства храбрость инквизиторов» и «готовность умереть за свою веру не меньшую, чем у тех, кого они посылали на костер» (Жак Мадоль). Гильом со своими помощниками — францисканцем Этьеном де Сен-Тибери, доминиканцами Гарсиасом д’Ауре и Бернаром де Рокфором, францисканцем Раймоном Карбонье, заседателем трибунала, Раймоном Костираном, бывшим трубадуром, переросшим свое ремесло и ставшим архидьяконом Лезата, клириком Бернаром, нотариусом, составлявшим протоколы допросов, двумя служащими и Пьером Арно, видимо, родственником Гильома, накануне Вознесения прибыли в Авиньонет. Раймон д’Альфаро, городской бальи, с почестями принявший инквизиторов и разместивший их в доме графа Тулузского, сообщил в Монсегюр об их прибытии. С готовностью «влюбленных, жаждущих поскорее увидеть свою милую» откликнулись шевалье Монсегюра на «неожиданную честь» исполнения этого деликатного дела. У въезда в Авиньонет их вооружили специально приготовленными двенадцатью секирами, имевшими, видимо, символическое значение. Сам Раймон д’Альфаро, одетый в белый камзол, освещая путь факелом, провел их к покоям, где расположились на отдых инквизиторы. Ударами секир была выбита дверь зала, монахи, понявшие, в чем дело, со своей свитой вышли навстречу убийцам под пение «Salve, Regina».
Доблестным защитникам Монсегюра удалось одержать победу в этой схватке. Чтобы не быть обвиненным в необъективности, предоставлю слово убежденной и талантливой защитнице катаров Зое Ольденбург: «Раймон д’Альфаро с криком “Вот так, вот и славно” бросил свой отряд вперед, и все стали оспаривать друг у друга честь первого удара. Какая там была бойня, можно догадаться: потом каждый заговорщик хвалился тем, что именно его удар был смертелен. Черепа монахов были раскроены секирами и дубинами, а тела истерзаны копьями и кинжалами, причем множество ударов наносили уже явно мертвецам. А потом началась дележка добычи — реестров инквизиторов, ценностей, которые они возили с собой. Пожива была невелика: книги, подсвечник, ящик имбири, несколько серебряных вещей, одежда, одеяла, ладанки, ножи. Если бы кто поглядел в эту минуту на людей, явно не богатых, но и не нищих, с жадностью хватавших пустяковые предметы в комнате, заваленной трупами и забрызганной кровью, то решил бы, что, скорее, присутствует при распределении трофеев, чем при банальном грабеже».
Комендант Монсегюра Пьер-Роже де Мирпуа, поджидавший своих воинов в Антиохском лесу, куда те явились с «добычей, прикрученной к седлам», выразил сожаление, что ему не принесли череп Гильома Арно, который бы он (далее дословно) «стянул золотым обручем и пил бы [из него] до конца моих дней».
Убийство инквизиторов было совершено с разрешения и благословения главы катарской общины Бертрана Марти. «А как же категорический запрет катаров на любое убийство?» — подумает удивленный читатель. Но такие условности не препятствие для еретиков; сектантский тип сознания позволяет творчески преодолевать подобные сложности. «Религия, отрицавшая кровопролитие и запрещавшая своим служителям любое убийство, — коротко и неохотно пишет Зоя Ольденбург, — сумела найти насилию оправдание: некоторые существа являются не падшими душами, проходящими путь наказания, а воплощениями сил зла, и уничтожать их не грешно». Что ж, достаточно элегантное воскрешение языческой теории о «недочеловеках».
Что касается капитуляции Монсегюра, то условия, предложенные еретикам, были очень мягки. Тем, кто соглашался отречься от ереси и покаяться, прощались все преступления, включая резню в Авиньонете, и им была обещана свобода. Нераскаявшихся ждал костер. Из примерно 450 человек, находившихся в замке в период осады, за свои убеждения взошли на костер 210—215 человек. Из них «совершенных», «научившихся воспринимать костер как логический результат поражения» было около 190 человек. Желание умереть за свою веру выразила и небольшая часть простых верующих. Среди них оказались два участника убийства в Авиньонете, что говорит о своеобразной духовности сектантов, воспитанных «мрачным гением» (Николай Осокин) возглавлявшего секту «епископа» Бертрана Марти.
Условия капитуляции были пунктуально соблюдены. Упорствующих в своих убеждениях сожгли на костре, покаявшихся отпустили. Повешен в Монсегюре никто не был, вымыслом является и описанное испытание гарнизона убийством собаки. Среди покаявшихся оказался комендант Монсегюра и организатор убийства инквизиторов Пьер-Роже де Мирпуа, которого известный дореволюционный историк Альбигойских войн Н. Осокин, не подозревавший, что речь идет о «борце за свободу» (Зоя Ольденбург), попросту охарактеризовал как «разбойничающего по дорогам» барона. О нем известно, что после 1257 г. он был восстановлен в гражданских правах.
Возвращаюсь к отклику В. Рыжова. Несмотря на низкий уровень достоверности изложенного в нем материала, работа моего оппонента представляет определенный интерес. Автор достаточно умело повторяет и связывает в единое целое пропагандистские клише, давно и прочно связанные с темой катаров.
«Разве можно упрекать катаров и мусульман, — пишет В. Рыжов, — за то, что они предпочли с оружием в руках защищать свои убеждения?» Конечно же нельзя! В этом можно упрекать только христиан-крестоносцев, с оружием в руках защищавших свою веру в землях, на которые французские короли имели сюзеренные права.
Какая же вера могла быть у этих «толп невежественных обскурантов», «не имеющих понятия о нюансах богословия»? Что они могли защищать? Другое дело — утонченные еретики Юга. Для шевалье, глумившихся над тем, что было святыней и предметом веры их рода, до дедов и прадедов включительно, заботливо приискивается оправдание: а как же они «должны были относиться к символу, во имя которого враги жгли их города»? Зачем же путать следствие с причиной? Их ненависть к христианству и его символам обнаружилась гораздо раньше Альбигойских войн. Каким же духовным уродством нужно обладать, чтобы вести себя подобно графу Фуа и его людям — «из рук и ног распятий его солдаты делали песты, чтобы толочь приправы на кухне. Их кони ели овес на алтарях, а сами они, напялив на статуи Христа шлемы и щиты, упражнялись, протыкая их копьями, как манекены при игре в квинтину»? Как же тут сразу не взяться за перо, чтобы защитить столь сведущих в нюансах богословия и взыскующих высших истин противников христианства?
Современным публицистам и, видимо, В. Рыжову для чего-то обязательно нужно заставить нас стыдиться христианства. В их представлении крестоносцы были толпой бандитов без веры, принципов и совести, которые «в любое время суток готовы были грабить дома богатых купцов, насиловать беззащитных женщин, убивать детей». Только тяга к разбоям и заставила их прийти на Юг. Другое дело — катары. Их, благородных настолько, что гарнизон Монсегюра не смог обидеть собаку, чтобы успокоить совесть честных людей, «все-таки попадавших в армию Симона де Монфора», «объявляли» (о, ужас) чуть ли не «кровожадными разбойниками» и заурядными мародерами.

Стержнем же и душой этой пропаганды является знаменитое сетование на мрак средневекового (читай: христианского) невежества. Какое же это «невежество», которое нельзя представить без святости Франциска Ассизского, величественной и утонченной готики... Мы помним о Ренессансе, но мало кто вспомнит о настоящем средневековом Возрождении XII в., давшем Абеляра и Ансельма Кентерберийского, юридические труды Бонаграция Бергамского, Ирнерия и других знатоков римского права, таких политических писателей, как Пселл, Исидор Севильский, Марсилий Падуанский. А средневековые университеты, обеспечившие обилие переводов греческих и арабских авторов, а также появление новых очагов культуры и науки, крупных международных школ Болоньи и Парижа, этих «лестниц Иакова, устремленных к небу».
Употребление лозунга о «мраке Средневековья» было эффективно во времена, когда с его помощью шла активная борьба за выдавливание христианства из всех сфер человеческой деятельности. Повторение этой пропагандистской уловки прежних времен сейчас — откровенная нелепость. Неужели история Новейшего времени, поставившая достаточно экспериментов с «иными» формами устройства нашей цивилизации, так ничему нас и не научила? Неужели размах действительных ужасов истребления, принесенных в мир скрытыми и явными формами язычества, позволяет нам повторять потерявшие всякий смысл измышления, послужившие идеологическим обоснованием этих потрясений?
Против этой безжизненной и лживой пропаганды, лишающей наших детей возможности любить и постигать подлинную историю, выступал я в своей статье о крестоносцах. Но, оказывается, эта идеология обладает способностью самозащиты. Неужели мы сроднились с нею настолько, что она заменила нам живой интерес к истине? Ведь различать «пособников терроризма» от сторонников «демократии и прогресса» наши дети легко научатся и без нашей помощи. Или мы снова готовы сделать их пешками в чужой идеологической игре?
Вопрос, вокруг которого ведется наш спор, заслуживает, конечно, не полемического внимания. Противостояние язычества христианству возникает одновременно с распространением последнего и лишь затихает, но не прекращается даже в эпохи его господствующего положения в обществе и культуре. Бунт секты катаров против норм христианского устройства средневекового мира — только один из эпизодов этого противостояния, ставший предвестником перемен, происшедших в мире столетиями позже. Наблюдение за этапами этого противоборства, как мне представляется, дает нам ключ к пониманию важнейших событий мировой истории, в частности, это объясняет причину неожиданной востребованности старой языческой веры и основанной на ней идеологии, которые привели мир к невиданным доселе потрясениям в XX в.
Но эти темы требуют отдельного, глубокого и серьезного обсуждения.

Сергей СЕМЕНИХИН