литературная историософия

Андрей ПОЛОНСКИЙ

Фауст и другие

Он ищет истину, философский камень, верную подругу, веселую подругу, он скачет козлом и ведет за собой козла, в черном плаще, с мрачным спутником, он отматывает версты безнадежной дороги, — от замка к замку, от города к городу, — с суеверным страхом шарахаются от него боязливые домохозяева, но их дочери всё равно попадают в его объятия.
Черый кот, ящик Пандоры, черная собака, граммофон, лампочка Эдисона, тысяча магических заклинаний, вскрытие трупов в поисках души, операции на аппендиксе, радиосигналы, наблюдение за ночными светилами, рецепты от лихоманки и лихорадки, идея прогресса, пароход, паровоз, самокат, память о некогда обретенном и утраченном эликсире бессмертия, десятки революций, сотни войн, речи с броневика, гордые слова перед расстрелом, фаллос, рвущийся в космос, фаллос, бьющий в цель, энциклики, энциклопедии, и труд, труд, труд во славу человечества, где покой, как известно, есть душевная подлость...

Почти всё может доктор Фауст, заключивший от скуки договор с одним из мелких чиновников адской иерархии, плутом и забавником с хорошим именем Мефистофель. Несколько столетий подряд, в совершенном одиночестве, прогибал он тяжестью своих прыжков довольно хлипкий настил на подмостках европейской жизни. Мефистофель шалил, Фауст витийствовал всерьез, порой забывая о договоре, — другие архетипы дремали.
Лишь одно было не под силу ученому безобразнику, пылкому оратору и преобразователю Вселенной — признать совершенство настоящего. Действительно, удачно придумано. Скажешь: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!», — и всей твоей истории конец, не так ли, любезнейший господин Гёте?
«Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» — эти слова черта украшали детский календарик, который любезные родители вывесили над моей кроваткой лет эдак в семь, едва я только выучился читать.

...Как-то неожиданно фаустовский порыв иссяк. Пропал интерес к научным изданиям, к открытиям, техническим рекордам и прочей высокой магии. Сухой Геннон с пафосным Элиаде и претендующим на художественность Майринком едва ли заменят прозаика Маркса и поэта Ницще. Будто дух, некоторое время тому назад выпущенный из закупоренного сосуда, набедокурил, делая вид, что исполняет просьбы братьев вольных каменщиков и их мастера из Веймара; набедокурил, а потом растворился в воздухе.
То есть люди вовсе не устали преображать мир, нет, отнюдь, они делают это с не меньшим упорством, чем, скажем, лет сто назад, но с какими-то более мелкими, вовсе не метафизическими целями. Всё как будто бы для хозяйства, для своего маленького блага, из собственной неосторожности, не ввиду договора и не под диктовку.
Когда это произошло? Быть может, во второй половине ХХ века, — в ту пору сошлись все свидетельства, и стало ясно, что Фауста и Мефистофеля, эту парочку неразлучных всадников, слишком часто видели на дороге, ведущей от медных рудников Экибастуза прямиком в Освенцим...
Нет, скорее чуть позже, когда обнаружилось, что сюжеты исчерпаны и поэты начали щеголять цитатами и заимствованиями, из которых постепенно вырастала новая мифология...
И уж наверняка — совсем недавно, после того, как один японский американец или американский японец заявил, что история завершилась. Завершилась история Фауста, — забыл добавить он.

Тут есть один очень любопытный вопрос. Наверное, многие чувствовали, что концовки большинства великих сочинений XVIII и XIX веков как-то провисают, не очень-то в них верится. Как бы сочинял автор роман или трагедию, сочинял, а зачем — забыл. А потом вспомнил, и ну эпилог дописывать.
Гётевский «Фауст» — в этом случае не исключение, скорее, одно из первых звеньев длинной цепи. Вторая часть этой пиесы для мироздания с оркестром выглядит вообще немного ходульно, а уж развязка — тем более. И потом: на собственном опыте мы знаем, что никуда не делся господин Фауст, почти два столетия еще ходил меж людей, посмеивался. Одна опера Гуно чего стоит: «Люди гибнут за металл, Сатана там правит бал» — и т.д.

Причем здесь Сатана? — поразительное мистическое легкомыслие, свойственное людям XIX века. Представьте себе, на протяжении десятилетий в каждой европейской опере, ну хотя бы раз в месяц, звучала эта эффектная ария, и дамы в бриллиантах, и мужчины в строгих костюмах, полагая, что приобщаются к высокому, вставали и аплодировали...

Так вот, нынешнее исчезновение Фауста, — связано ли оно с тем, что чернокнижника навеки удовлетворила общая картинка человеческого существования, — или, напротив, насмотревшись на плоды своих дел, он наконец научился ценить мгновение между вчерашней целью и завтрашним замыслом?
А быть может, его осенило, что застывший миг — это и есть ад?
То есть сидит нынче наш герой в маленькой квартирке на Манхэтене. Антикварная мебель, книжные шкафы, битком набитые средневековыми рукописями. Сидит он в халате, на постели, ворот расстегнут, на худой шее медальон с черным турмалином. В окна бьет яркое солнце, и Мефистофель, одетый во вполне уместный для него кафтан слуги, чуть прихрамывая, поднес хозяину чашку отменно сваренного кофе.
Черт уже отпустил чашку, Фауст ее еще не взял. Но его время остановилось.