из новой книги

Петр КОШЕЛЬ

Северная столица в XVIII cтолетии

От редакции.

Издательство «Рубежи — XXI век» благодаря усилиям В.А.Кулакова и его коллег готовит серию «Столицы мира». Предполагается издать многотомные истории Рима, Иерусалима, Киева, Москвы и Санкт-Петербурга. Это богато иллюстрированные издания, авторы которых пытаются по-новому взглянуть на жизнь древних — и не очень древних, но прочно утвердившихся в мировой истории городов.
Вниманию читателей предлагается фрагмент из книги Петра Агеевича Кошеля, посвященной Петербургу.

Город в болотах и в строках

Петербургу исполняется 300 лет (уже или всего лишь?). Город, где музеев не меньше, чем каналов, а каналов и прочих водных путей почти столько же, как в Венеции и Амстердаме, на самом деле очень молод.
История здесь воспринимается не как далекое прошлое, а как нечто близкое, непосредственно связанное с современностью, с собственной судьбой петербуржан. Почти зримо представляешь себе, как порывистый, неутомимый Петр ступил на болотистый невский берег; как по улицам Выборгской стороны пробирался в Смольный Ульянов-Ленин осенью 1917 г., чтобы начать вооруженное восстание; как по обледенелым набережным спускались к Неве за водой истощенные жители блокадного Ленинграда…
В этом, пожалуй, главное отличие Петербурга от других культурных центров мира и один из секретов его притягательности. История Петербурга не уходит корнями в древность, как, скажем, история Рима или даже Москвы; ее можно увидеть целиком — как последовательность нескольких поколений.
О Петербурге было немало написано уже в XVIII в. В произведениях Феофана Прокоповича, Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, Державина Петербург предстает как «преславный град», «Северный Рим», «убежище покою», «Северная Пальмира». В XVIII в. северную русскую столицу чаще описывали, чем воспевали.

писал Тредиаковский в «Похвале Ижорской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу».

Это строки из «Дифирамба» Сумарокова. В них, как и во многих произведениях его современников, чувствуется стремление передать не личное восприятие города, а общий, близкий всем «россам» восторг по поводу юного, но прекрасного Петербурга.
Писатели XVIII столетия часто подчеркивали, что Петербург накрепко связал Россию с Европой. Гаврила Державин писал в «Шествии по Волхову российской Амфитриды»:

Уже тогда, в XVIII в., начали говорить о том, что Петербург — настоящий европеец в России, хотя бы потому, что при его застройке широко использовался западный опыт планировки и строительства. Творения Д.Трезини, Б.Ф.Растрелли, Д.Кваренги, Т. де Томона — выходцев из различных стран Западной Европы — во многом определили облик города. Но было в судьбе русской столицы нечто совсем не европейское: ни один из великих городов Европы не был построен так быстро. Знаменитые европейские столицы росли постепенно, это был естественный и в значительной мере стихийный рост. А тут город возник на глазах одного поколения и строго по плану.

писал П.А.Вяземский в 1818 г. в стихотворении «Я вижу град Петров». Хотя поэт и упоминает Екатерину, но город и в XVIII, и в XIX в. воспринимался прежде всего как город Петра I. Пожалуй, и тогда многие не сознавали, да и сейчас не все знают, что город назван не в честь царя, а в честь апостола — небесного покровителя русского монарха.
В столь быстром росте города видели нечто чудесное. Так раньше на Руси города не возникали (вспомним пословицу: «Москва не скоро строилась»). Петербург воспринимается как воплощение великого замысла великого человека.
«По манию царя воздвигнутый из блат» (Вяземский), город неизменно воспринимался как создание искусственное, как результат волеизъявления того, кто, в пушкинском понимании, протянул руку и сказал: «Здесь будет город заложен». Слово надменный в хрестоматийном тексте не случайно соседствует с процитированной строкой.
Построить город «здесь», на болоте, рядом с постоянно грозящим наводнением морем, значило покорить саму природу. Это строительство должно было стать и стало торжеством человеческой воли, расчета, разума.
Искусственность (через полтора столетия прозвучало слово измышленность) Петербурга отчетливо ощущалась народным сознанием. Наряду с восторгами и прославлением — сомнения в целесообразности строительства города и даже предсказания о скорой его гибели. «Петербургу быть пусту» — пророчество, появившееся еще во времена Петра. Чужой город с нерусским, немецким именем не устоит...
Противоречивой с самого начала была история Петербурга: современнейший, европейский город строился варварскими методами в традициях жесточайшего деспотизма, строился буквально на костях. Здесь страдали и гибли сотни и тысячи людей; память об этих страданиях была жива в народе; смысл недоброжелательной молвы был в том, что городу придется еще расплатиться за гибель невинных.
Итак, еще в XVIII в. отчетливо проявились две тенденции в осмыслении судьбы Петербурга: это и «чудотворный град», «Пальмира новая», город «победителя стихий», и проклятый город, город Антихриста. Эти тенденции и обусловили те драматические мотивы, которые мы часто ощущаем в романах, пьесах, поэмах и очерках, посвященных Петербургу.

Москва и Петербург

Петр Великий выбирает место для Петропавловского собора

В традиционном русском самосознании столица — это средоточие политической активности всего общества, это не только центр управления, но и олицетворение экономического благополучия государства, а заодно и символ святости, духовности страны. Петербург разрушал этот образ, предлагал совершенно иную модель центра.
Несходство двух столичных городов подчеркивали и частично определяли положение в пространстве и природа местности. Если Москва находилась посреди равнины, на возвышенности, была удалена от морей и больших водных пространств, то Петербург оказался не просто городом, стоящим на полноводной реке, — это морской порт, город с солеными ветрами и наводнениями. Язык Петербурга — это язык не только улиц, площадей, домов, но также и воды, островов, каналов, кораблей.
В рамках московской ментальности именно земле как источнику жизни отдается основное, центральное место. Земля Петербурга оказалась болотистой, топкой, со скудной растительностью и фауной. Характер отношений города и округи был враждебным, ибо Ингерманландия была не способна прокормить новый город. Стоимость продуктов в новой столице, по свидетельству современника возведения Петрова града, в 3—4 раза превышала московскую.
Впрочем, расхожее мнение о неплодородии приневской земли не совсем точно. Уже за много столетий до Петра берега Невы были обжиты людьми. Несколько веков там жило и русское население, построившее города Копорье, Ям, Орешек, Иван-город. Около 16 поселений находилось на территории исторического центра города.
Обитатели приневских земель существовали за счет местных природных возможностей — и жили неплохо. Впечатление скудости земли возникло вследствие быстрого строительства большого города. Как отмечал неизвестный автор «Описания Санкт-Петербурга и Кроншлота в 1710—1711 гг.», прежде продукты (мясные, домашний скот) «можно было покупать за безделицу, всё изменилось, когда при большом стечении народа в Санкт-Петербург потребление чрезвычайно увеличилось» (здесь и далее при передаче текстов на современном русском слова Питербурх, Петербурк в некоторых случаях воспроизводятся в более привычном написании).
Первым петербуржцам оказалось непросто принять облик иной, слишком отличной от центра России природы. Привычка видеть вокруг себя более живой мир иногда приводила к неожиданным следствиям. Так, в окрестности Петербурга были завезены из Подмосковья и выпущены на волю несколько тысяч птиц. В XVIII в. в Петербурге даже появились описания скворечников-берестянок, у которых «дворцовые скворцы приятным свистом увеселяют слух человеческий».
Субъективность петербуржцев проявилась и при оценке невских наводнений. В России весенние паводки были явлением обычным. Сильные половодья-наводнения знала и Москва. Так, в 1708 г. «великая вода» на Москве «с берегов дворы сносила и с хоромами, и с людьми, и многих людей потопила». Сведения об этом московском потопе до нас донесли письменные источники — в народной памяти они оказались стерты. Петербургские же наводнения прочно слились с образом города и послужили благодатным материалом для упоминавшихся уже пророчеств о его гибельной судьбе. Не без ассоциации с мифами о городах, уходящих в пучину вод, в петровскую эпоху возникли слухи, что Петербург погибнет от воды.
…Триста лет Россия живет с двумя столицами.
Москву нередко противопоставляли Петербургу как город естественного развития, последовательно разраставшийся в узле дорог, город, который возвысился над иными русскими поселениями и стал столицей государства благодаря своему центральному географическому положению. Петербург же нередко изображали как город, созданный исключительно волей Петра I в гиблой местности, вдалеке от ядра русского государства. Анатоль Франс, восхищавшийся Москвой и подчеркивавший ту роль, которую Москва сыграла в русской истории, сказал: «Петербург можно было создать где угодно, а Москва создала Россию».
Однако многие географы и историки указывают на неслучайность создания Петербурга именно у крайней восточной точки Балтийского моря. Город был построен у впадения в Финский залив короткой (всего лишь 74 км), но полноводной реки, на островах и берегах дельты. Здесь новая столица могла лучше всего служить новой политике России. Петербург не просто сменил Москву — он возглавил иную державу — Российскую империю.
Французский энциклопедист Д.Дидро иронически сказал: «Чрезвычайно нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца». Однако включение в состав Российской империи Прибалтики, потом значительной части Польши, а еще позднее Финляндии придало новый географический смысл расположению столицы.

Генеральный чертеж Санкт-Петербурга, сочиненный Леблоном 8 января 1717 г. и посланный 17 февраля того же года Петру I в Голландию

Сопоставление Петербурга и Москвы — давняя тема. Едва ли не первым дал их описание-сравнение князь М.М.Щербатов в книге «Путешествие в землю Офирскую», где Москва и Петербург выведены под именами Квамо и Пергам.
Перенос столицы из Москвы в Петербург в начале XVIII в. привел к тому, что Москва стала патриархальной, нацеленной на защиту старины, ценностей допетровской Руси. Петербург же еще при жизни его создателя стал выразителем всего нового, передового. Петр I властной рукой «Россию вздернул на дыбы». В русскую культуру и житейский обиход ворвались западноевропейские представления, со временем ставшие привычной нормой для петербургского общества. Ассамблеи и фейерверки, бритые лица и новомодная одежда, «галантное» обхождение и выход женщин из теремов — всё это медленно, но верно становилось образцом для остальной России.
Противопоставление Москвы и Петербурга в очередной раз привлекло внимание деятелей русской культуры в 1830—1840-е гг., после «Медного всадника» и другого пушкинского произведения — «Путешествия из Москвы в Петербург». Появились гоголевские «Петербургские записки 1836 года», текст Герцена «Москва и Петербург» (1842), сочинение Белинского «Петербург и Москва» (1845), размышления славянофилов и западников, для которых сопоставление-противопоставление двух столиц стало способом проиллюстрировать свои мысли.
Герцен, правда, назвал свой очерк «шуткой», Пушкин отметил, что его заметки писаны в «светлые минуты веселости». У Гоголя разница между Москвой и Петербургом выглядит так: «Она еще до сих пор русская борода, а он уже аккуратный немец. Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесаная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив. Ему есть куда поглядеться. Как только заметит он на себе перышко или пушок, ту ж минуту его щелчком. Москва — старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете».
Мало-помалу, однако, сквозь полушутливые зарисовки начинают проглядывать контрасты более серьезного свойства — сначала как бы вполне очевидные, а постепенно и такие, за которыми угадываются глубины национальной истории. На первый план выходит контраст западной ориентации Петербурга, «окна в Европу», и внутренней национальной ориентации Москвы. Об этом идет речь у всех перечисленных выше авторов.
Герцен, не в силах расстаться с юмористическим тоном, говорит, что в Москве, в отличие от Петербурга, «всякий день доказывают друг другу какую-нибудь полезную мысль, например, что Запад гниет, а Русь цветет». Но уже друг и почти единомышленник Герцена Т.Н.Грановский видит ту же коллизию не с улыбкой, а во всей ее трагической диалектике:

Контраст Петербурга и Москвы осмыслен здесь как выражение трагического расхождения национальной традиции с принципом воли, организации, торжества над стихией. «Град на севере» видится еще в кругу категорий и образов «Медного всадника»: бьющее в берег море, неодолимая сила державного града, вынужденная вновь погаснуть стихия составляют главную тему. Но введена она в новый контекст.

Державная воля торжествует не только над московскими волнами, но и над родной стариной, торжествует с исторической необходимостью, ибо старина эта (пускай родная, пускай прекрасная) исчерпывается своим прошлым, былыми делами. Поэтому и историческое дело «державного града» необходимо и исчерпано одновременно. Распад классического принципа, составлявшего идеальную программу русской государственности петербургски-императорского периода, выражен здесь полно, ярко и трагически. Таково было ощущение 1840-х гг., объединявшее людей самых разных убеждений. Оно отразилось и у западника Герцена («Москва и Петербург»), и в славянофильстве.
В 1844 г. появляется значимый и знаковый цикл стихотворений Н.М.Языкова («Константину Аксакову», «К не нашим», «К Чаадаеву»). Отношение к проблеме «Москва—Петербург» в этих стихах высказано прямо и яростно альтернативно.

Стихи эти при жизни автора изданы не были, но широко расходились в окололитературной среде.
«Первое условие для освобождения в себе пленного чувства народности, — скажет И.С.Аксаков, — возненавидеть Петербург всем сердцем своим и всеми помыслами своими».
Несходство двух городов отразилось даже в пословицах: Питер — кормило, Москва — корм; Питер — голова, Москва — сердце; Москва создана веками, Питер — миллионами; Питер женится, Москва замуж идет.
Последняя мудрость, впрочем, двусмысленна…
Н.А.Некрасов отнесся к диалогу двух столиц с изрядной долей юмора («Дружеская переписка Москвы с Петербургом. Московское стихотворение»):

студент Главной пекинской школы Ипполит Цунгиев сообщал другу в Пекин: «Что за город, любезный товарищ, что за великолепие, что за огромность! Пролетая через него, я верил старому преданию, что здесь некогда было два города, из которых один назывался Москвою, а другой собственно Петербургом, и они были отделены друг от друга едва ли не стеной. Действительно, в той части города, которая называется Московской и где находятся величественные остатки древнего Кремля, есть в характере архитектуры что-то особенное».
Итоговые слова произнес Достоевский: «Россию вели Петербург и Москва».
В конце концов, дело ведь не в том, какой из городов, Москва или Петербург, «лучше» или «хуже» отразил дух русской культуры, а в том, что каждая из столиц выражала этот дух по-своему.
Величие и сила культуры любого народа в ее открытости, которая позволяет отбирать лучшее из культурного опыта других стран и передавать миру свое, неповторимое. И реально существовавшие и существующие различия между Петербургом и Москвой придают многообразие отечественной культуре, которая способна отдалиться и от вселенского имперства, и от национальной замкнутости.
Сколько бы ни называли в пылу полемики Петербург немецким городом, как бы ни отрицали русские корни в его стиле, архитектуре, образе жизни, он — великая колыбель русской культуры во всех ее проявлениях.

Стиль Петербурга

Закладка крепости Санкт-Петербурга

Одним из первых, кто обратил внимание на важную для понимания сущности двух городов проблему, был Белинский. «Петербург и Москва — две стороны или, лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоничное целое».
Теперь мы видим, что Петербург и Москва на протяжении всей своей истории делали общее дело.
Один из наиболее своеобразных русских мыслителей середины XIX в. В.Ф.Одоевский в созданной в 1830-х гг., но при жизни автора не публиковавшейся социальной утопии «4338» выдвинул идею об объединении двух городов в будущем. Описывая свой полет в Петербург на аэростате, герой повести,

Конечно, характер Петербурга — в отличие от московского — строгий, сдержанный. Таков и стиль петербургской повседневности. В жизнь и быт горожан незаметно входят и сопровождают их осенний холодный воздух, дождь за окном, ранние сумерки, мосты в тумане, томление и беспокойство белых ночей.
Но петербургский дождь — это отражение арок и колоннад в мокром асфальте. Сырой туман — это фантасмагория архитектурных громад, выплывающих из потока времени. Осенние листья — это томящая душу красота старых дворцовых парков с черными решетками и тонкими стволами деревьев. Белые ночи — это силуэты шпилей и куполов в бледном свете.
Конечно, в каких-то проявлениях повседневной жизни стиль города выражен ярче, а где-то он размыт, растворен. Его труднее почувствовать на вокзале, где волны приезжающих вливаются в город, внося что-то чуждое в мегаполис-муравейник. Духа Петербурга не почувствуешь на больших рынках или в предместьях. Его нет в новых кварталах города, хотя в метро или в троллейбусах едут те же горожане.
Когда говорят о петербуржцах, имеют в виду не просто население, а особый тип горожанина, отличающийся от жителей других городов России некими своими качествами: поведением, способами общения с другими людьми, вкусами, даже речью. А если внимательно вглядеться в собрание этих качеств, то вдруг поймешь, что они составляют приметы российского интеллигента.
Хранителями петербургского стиля в повседневной жизни остаются пожилые горожане. Их сдержанность, неспешность — это не столько старость, сколько внимательность к жизни, к ее мгновеньям и полутонам. Не потому ли так красивы их лица, глаза? Очень разные лица, но в них есть нечто общее — отраженный город. Эти люди отмечены удивительным достоинством.
Петербургские черты обыденной жизни, обстановка квартир, занятия — у всех горожан различны. Но повседневность петербургского школьника, студента, профессора, служащего, рабочего, бизнесмена вписывается в пространство города.
Город властен над своими детьми. Для всех них, как для героев «Белых ночей» Достоевского, Петербург остается любовью и мучением, другом и собеседником.
Петербургский поэт Иосиф Бродский писал:

Н.М.Карамзин считал Петербург городом, выросшим из блестящей ошибки Петра. А Ф.М.Достоевский называл город самым отвлеченным и умышленным.
Проходили года, менялись правители… Город то звенел, как натянутая струна, то погружался в спячку, но всегда на его скудной почве рождались люди, готовые упрямо любить не только дворцы с набережными, но и глухие дворы-колодцы, и сырой балтийский воздух. И даже в лютую зиму сорок второго к пушкинскому дому на Мойке пришла горстка людей, чтобы прошептать смерзшимися непослушными губами памятное с детства:

Это, однако, эмоции. А теперь — история.

Закладка Санкт-Петербурга

Многие помнят эти строки Пушкина, в которых — самое емкое описание истории основания города.
В «Журнале» Петра читаем: «По взятии Канец [Ниеншанца] отправлен воинский совет, тот ли шанец крепить или иное место искать (понеже оный мал, далеко от моря и место не гораздо крепко от натуры), в котором положено искать нового места, и по нескольких днях найдено к тому удобное место — остров, который назывался Луст-Эланд [Веселый остров], где в 16 день мая (в неделю Пятидесятницы) крепость заложена и именована Санктпитербурх». Вообще-то тамошние жители-финны называли остров Енисаари, т.е. Заячий. Но Петр оставил шведское название. Вроде бы там когда-то (при шведах) был увеселительный сад...
Таковы сведения о закладке новой крепости на Неве, сообщаемые единственным официальным источником («Журнал» редактировался самим Петром). Приведенная запись не оставляет сомнений в том, что вопрос об основании новой крепости не был решен до взятия Ниеншанца, т.е. до 2 мая 1703 г.
Это вполне понятно: невозможность превращения Ниеншанца в сильный укрепленный пункт могла обнаружиться только после осмотра крепости Петром и лицами, участвовавшими в ее взятии. Осмотр убедил их прежде всего в малых размерах Ниеншанца. Далее, место оказалось «не гораздо крепким от натуры». Вероятнее всего, этими словами выражалось то, что Ниеншанц с восточной и северо-восточной сторон не имел никаких водных преград (с юга он примыкал к Неве, а с запада — к Охте). Удаленность крепости от моря могла быть установлена Петром еще во время его поездки к Витусаари 28 и 29 апреля. Это явилось дополнительным доводом, чтобы искать новое место для крепости.
Все эти соображения заставили Петра пренебречь получением «желаемой морской пристани», славой Ниеншанца как торгового центра, его экономическими связями с балтийскими городами.
«По нескольких днях найдено к тому удобное место». Так записано в «Журнале» Петра. Очевидно, что после военного совета обследование невских берегов, начатое еще до падения Ниеншанца, продолжалось. Петр остановил свой выбор на Луст-Эланде.

Царь Петр указывает места для первых построек Петербурга

Для целей обороны место было очень удобно. Остров находился у самого разветвления реки на два рукава, и крепость, возведенная на нем, могла держать под обзором вход в Неву. Размеры Луст-Эланда были почти одинаковы с размерами Ниеншанца, и с этой стороны новая крепость преимуществ перед Ниеншанцем иметь не могла. Но стратегические выгоды с лихвой искупали этот недостаток. Петр, видимо, сразу оценил значение Луст-Эланда и приказал немедленно же начать работы по возведению на нем крепости.
В «Журнале» Петра и в «Книге Марсовой» дата закладки крепости указана одна и та же — 16 мая. Эта дата была принята за день основания Петербурга и в течение 182 лет не возбуждала никаких сомнений. В 1885 г. появилось, однако, исследование П.Н.Петрова «История Санкт-Петербурга», в котором автор заявил, что днем основания крепости следует считать не 16 мая, а 29 июня.
В пользу своего положения Петров выдвинул три довода:
1) 16 мая Петр находился на Сяси, а без него не могло состояться такое важное событие, как закладка Петербурга;
2) все документы, написанные на Неве за май и июнь 1703 г., помечены Шлотбургом и только 1 июля впервые появляется помета «из Санкт-Питербурха» (на письме Петра Ф.М.Апраксину);
3) 29 июня в торжественной обстановке: с тостами и пушечной пальбой, в присутствии самого царя и новгородского митрополита Иова — происходила закладка церкви Петра и Павла; эта закладка и есть основание крепости.
Предложение П.Н.Петрова считать днем основания Петербурга не 16 мая, а 29 июня вызвало возражения и породило целую полемику. За Петровым остается бесспорная заслуга установления точной даты наименования крепости, но дата начала ее постройки (16 мая) соображениями исследователя не колеблется, так как никаких прямых доказательств в пользу ее ошибочности он привести не смог.
Значительно позже, чем исследование Петрова, появилась брошюра князя Н.В.Голицына «К 200-летию основания Петербурга. Петербург или Петрополь? Новое свидетельство об основании Петербурга» (СПб., 1903). В этой работе было приведено прямое документальное свидетельство о времени наименования крепости.
Ф.А.Головин, сопровождавший Петра в его походе на Неву, в письме от 25 июня 1703 г. писал П.Н.Готовцеву, который состоял в литовском войске при жмудском генеральном старосте князе Г.Огинском: «Войска великого государя стоят ныне в Ингрии и чинят непрестанны на отвращение неприятеля паники... И делают две крепости зело изрядные, чтоб неприятелю приступу к тому не было». А в письме от 16 июля Головин сообщал тому же Готовцеву: «Сей город новостроющийся назван в самый Петров день Петрополь, и уже оного едва не с половину состроили». Письма Головина не оставляют сомнений в дате наименования крепости, но и подтверждают, что постройка крепости началась до 29 июня.
Крепость получила название Санкт-Питербурх — так она названа в «Журнале», в «Книге Марсовой» и почти во всех документах, написанных или полученных в ней после 29 июня. Только в нескольких случаях встречается название Петрополь: письмо Петра Г.Огинскому от 16 июля помечено Петрополем; на проекте договора Петра с Августом II имеется скрепа
Ф.А.Головина: «Статьи, которые посланы по указу великого государя 1703, июля в 16 день, от Петрополя»; в письме князя Б.А.Голицына Петру от 17 августа Петербург называется Питерполь, да и в только что процитированном письме Головина Готовцеву сообщается, что крепость названа Петрополь.
На гравюре «Новый способ арифметики» (Москва, 1705) было воспроизведено изображение крепости с надписью над ним: «С. Петрополь, 1703».
Надо думать, что название Петрополь никогда не носило официального характера и бытовало лишь короткое время. Нет оснований предполагать, что Петр когда-либо серьезно задумывался над возможностью назвать новую крепость греческим именем. Переименование им Нотебурга, Ниеншанца, Яма на голландский манер заставляет думать, что для вновь построенной крепости он не имел причин сделать исключение и назвать ее не по-голландски.
Мысль о названии крепости именем того святого, в честь которого получил свое имя царь, была понятна.
Еще в 1697 г. Петр назначил боярина А.С.Шеина командовать войсками, отправляемыми в Азов. Ему было поручено построить на северной стороне Дона против Азова крепость, которая стала называться крепостью Святого Петра. Через шесть лет опыт был повторен, и основанная на берегах Невы цитадель получила такое же название, но только не по-русски, а по-голландски.
На воротах Петропавловской крепости сохранилось аллегорическое изображение победы апостола Петра над волхвом Симоном, который в Риме похвалялся, что умеет летать, но был низвергнут из выси на землю — по молитве апостола — и разбился.
Петр I за два дня до основания Петербурга, произнеся: «Во имя Иисуса Христа на сем месте будет церковь во имя верховных апостолов Петра и Павла!» — воздвиг крест на Заячьем острове. 16 мая, в момент закладки земляной Петропавловской крепости, в ее основание был помещен золотой ковчег с частицей мощей Андрея Первозванного.
Напомним, что Андрей Первозванный особо почитался в петровское время. «Повесть временных лет» рассказывает о путешествии Андрея через будущую Русь. В начале этого пути, на месте будущего Киева, Андрей со словами: «Имать град велик быть и церкви многи Бог воздвигнути имать!» — установил крест.
Конечно же, в связи с основанием Петербурга существует немало легенд.
Якобы Петр I, осматривая остров, взял у солдата башнет, вырезал два куска дерна и, положив их крестообразно, сказал: «Здесь быть городу!». Затем, взяв заступ, первым начал копать ров; в это время в воздухе появился орел и стал парить над царем. Когда был выкопан ров около двух аршин, в него поставили ящик, высеченный из камня; духовенство этот ящик окропило святой водой, государь поставил в него золотой ковчег с мощами апостола Андрея Первозванного. После того царь покрыл ящик каменной доской, на которой была вырезана следующая надпись: «От воплощения Иисуса Христа 1703, мая 16, основан царствующий град С.-Петербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским».
Затем царь приступил к обложению другого раската; здесь было сделано из двух длинных тонких берез, воткнутых в землю и связанных верхушками, нечто вроде ворот. Парящий над островом в это время орел спустился с высоты и сел на эти ворота; ефрейтор Одинцов снял его выстрелом из ружья. Петр увидел в этом хорошее предзнаменование; перевязал у орла ноги платком, посадил себе на руку и, сев на яхту с орлом в руке, отплыл к Канцам. В тот день все чины были пожалованы столом; веселье продолжалось до двух часов ночи при пушечной пальбе...
Правда, Петра I при закладке крепости не было: он находился в это время у Лодейного поля, а что касается птицы — какие на болоте могли быть орлы? Впрочем, в рукописи петровского времени неизвестного автора «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга» говорится: «Жители острова, который ныне именуется Санктпетербургский, и близ оного по островам жившие, сказывали, будто оной орел был ручной, а жительство его было на острову, на котором ныне город Санктпетербург. Выгружались по берегам реки Невы маштовые и брусовые королевские леса, и караульными солдатами тех лесов оной орел приручен был к рукам».
А финская легенда рассказывает, что Петербург не мог быть построен людьми на таком топком, гибельном, проклятом Богом болоте. Он бы просто утонул по частям. И поэтому его целиком возвели на небе и затем осторожно опустили на землю.
А вот еще легенда. Петербург строил богатырь на пучине. Построил первый дом своего города — пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом: тот же результат. Но богатырь не унывает, он строит третий дом — и его съедает злая пучина.
Тогда богатырь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в черных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть сразу целый город пучина не смогла; она должна была покориться, и город Петра остался цел.
В XIX в. появилось много разных рассказов о Петре I, во многом забавных. Вот один из них.
Завоевав у шведов часть Финляндии и принявшись с обычной энергией за устройство новой области своей державы, царь обратил внимание на то обстоятельство, что местные крестьяне большей частью страдают болезнями ног. Тотчас же со свойственной ему проницательностью российский монарх открыл и причину этого патологического явления: у чухонцев оказалась весьма скверная обувь. Тогда царь вызвал из Нижегородской губернии, известной производством лаптей, шестерых лучших мастеров-лапотников в Финляндию — обучить чухонцев своему искусству. Мастера прибыли, их разместили по разным пасторатам, и дело так привилось, что в самое короткое время чухонцы выучились плести лапти.

У истоков города, у устья реки

Ночь на берегу Невы. Бездомные

Вспомним еще раз строки, которые Пушкин посвятил возникновению Петербурга. Поэт сказал, что город возводился «на берегу пустынных волн» — но это утверждение вовсе не соответствует действительности: ко времени основания Петербурга его острова были в достаточной степени заселены.
На главных из них мы можем указать 6 селений. Близ истока Фонтанки находилось имение шведского майора Конау (приблизительно там, где потом встал Инженерный замок, стояла усадьба майора, а на месте нынешнего Летнего сада был разбит по голландскому образцу довольно большой сад). Далее, на месте нынешнего Адмиралтейства была безымянная деревня, в ней заключалось «пять дворов и семь душ мужского пола, сена косили 90 копен, а хлеба сеяли 18 коробей». Деревня Гавгуева была на месте возникшей потом Благовещенской площади — при Петре там соорудили каторжный двор.
На Васильевском острове, на самой стрелке, были охотничий домик Якова Делягарди и селение лоцманов. Наконец, на Фомином острове при шведах находилось большое поместье Биркенгольм, где король Густав Адольф хотел основать город Ниен, а в новгородское время на этом же месте было большое село в 36 дворов (что соответствует населению около 180 душ) — самое крупное из поселений в устьях Невы. Там находился «двор тиун на приезд, без пашни», т.е. дом для приезда великокняжеского судьи.
Значительное количество деревушек было раскинуто и по другим островам, так что назвать эту местность «пустынной» ни в коем случае нельзя.
Большая Новгородская дорога шла приблизительно по нынешней Лиговке и в конце современной Кирочной делилась на несколько троп. Одна из них, около Пантелеймоновского моста, переходила через Фонтанку, огибала сад майора Конау, и вдоль берега Невы шла на взморье; другая через современные Пески направлялась к Охтинскому перевозу — тогда перевозу к Ниеншанцу.
На Охте в начале XVII в. лежала деревня Усадище. На территории, занятой позднее Смольным, располагался Спасский погост, где стояла православная церковь. У Литейного проспекта, там, где сейчас набережная Кутузова, существовали деревни Враловщина и Палениха.
У нынешней Фонтанки лежала деревня Кандуя. На Выборгской стороне значились деревни Кошкино и Орешек. В районе устья этой реки отмечена деревня Калинки. Память о ней запечатлена в названии Калинкина моста.
Где-то возле будущего Таврического сада лежали Сабирино и Осиновое, на реке Волковке — Гаврилово и Кухарево. На Неве, у места расположения современного Володарского моста, значатся Дубок Верхний и Дубок Нижний. Между Охтой и Большой Невкой были расположены Одинцово, Гринкино, Максимово. Там, где сейчас село Рыбацкое, располагалась деревня Сундерица.
Уже в петровские времена стояли деревни Волково, Купчино, Саблино, Лукьяновка. Деревушки в два-три дома располагались на берегу Карповки, на Крестовском острове.
На Выборгской стороне лежали деревня Опока и усадьба Одинцова (Адицова — на шведских картах).
Вблизи дельты Невы располагались русско-финские поселения: Первушкино и Лигово, Колтуши, Тосно, Токсово, Лисий Нос, Стрельна, Паркола (Парголово), Кавгала (Кавголово), Дудорово (Дудергоф). Вверх по течению Невы лежали Путилово, Муцыкино, Васильево.
В дельте Невы находились острова Васильевский, Лозовый (Гутуевский), Крестовый (Крестовский), Каменный, Хвойный (Аптекарский), Столбовой (Петровский), Березовый (Петроградская сторона).
Следует отметить следующую любопытную подробность: почти все большие сооружения Петербурга петровского времени возводились на месте этих первоначальных деревушек. И понятно, почему: здесь почва была более или менее обработана, укреплена — а следовательно, требовалось менее подготовительной работы. Петр же, несмотря на весь размах градостроительных замыслов, был экономен в средствах.
Итак, 16 мая 1703 г. основывается крепость, названная в честь святого апостола Петра: Санкт-Петербург. А 29 июня в центре крепости закладывается деревянная небольшая церковь во имя апостолов Петра и Павла. Крепость переименовывается в Петропавловскую, а прежнее ее название, Санкт-Петербург, переносится на уже возникший в близлежащих болотах город.

Первые питерские дома

Набережная Невы от Зимнего дворца до Летнего сада при Петре Великом

«От малой хижины возрастает город», — заметил Петр I в разговоре с механиком Нартовым. Так и случилось.
На Петровской набережной есть маленький садик; его деревьям более 100 лет. Сквозь их зелень виден небольшой краснокирпичный дом с железной крышей. Это футляр, он укрывает от ветра, дождя и снега домик Петра I — первую жилую постройку Санкт-Петербурга.
Итак, в 1703 г. под защитой бастионов Петропавловской крепости на Городском (он также именовался и Березовым) острове развертывалось строительство города. Троицкая площадь была центральной. Здесь в течение первых трех десятилетий размещался порт, устраивались торжества и казни, сооружались дворцы вельмож. Здесь же по приказу Петра была построена его первая петербургская резиденция — знаменитый домик, сохранившийся до наших дней.
В ноябре 1703 г., как сообщала первая русская газета «Ведомости», «пришел к Санкт-Петербурху корабль голландский с товары: с питьями и с солью».
Товары эти были закуплены казной; радушно встреченную команду корабля щедро наградили, причем было объявлено, что награду получит также команда второго и (в меньшем размере) третьего корабля, которые придут с грузами в новый порт России на Балтике.
Выгодные условия побуждали западноевропейские компании с каждым годом расширять торговлю с Россией. И к причалам у Троицкой площади подходило всё больше кораблей под английскими, голландскими, немецкими, даже венецианскими и испанскими флагами. В 1703 г. в Петербург прибыл один торговый заморский корабль, в 1722 г. — 116, в 1724 г.— 240, а в 1725 г. здесь побывало уже 914 иностранных торговых кораблей.

Первоначально район порта застраивался небольшими деревянными домами, но в начале второго десятилетия XVIII в. на мысу, образуемом Невой и Большой Невкой (у нынешней стоянки «Авроры»), уже высились каменные палаты первого губернатора Петербурга Меншикова, канцлера Головкина; неподалеку от них появились возведенные также в камне дома сибирского губернатора Гагарина и вице-канцлера Шафирова. Позже, в 1726 г. в доме Шафирова начала свою работу Академия наук, а в соседнем доме велись занятия гимназии, существовавшей при Академии.
Неподалеку от домика Петра стоял деревянный дом генерала Брюса, откупленный после смерти владельца казной для заседаний Синода. Там же находился маленький домик престарелого учителя Петра — Никиты Зотова.
Некоторые дома были своеобразны по архитектуре и отнюдь не столь скучны, как можно было бы ожидать в городе, возводившемся по приказу. Например, большие деревянные палаты Бутурлина увенчивались куполом, украшенным изваянием Бахуса.
В центре площади высился небольшой деревянный Троицкий собор. С правой стороны площади (если смотреть от Невы) стояло мазанковое строение, в которое в 1714 г. был переведен Сенат, ранее находившийся в Петропавловской крепости. Здесь же начали свою работу коллегии, учрежденные в 1718 г.
Левее, в глубине площади, в первые годы находилось бревенчатое строение Гостиного двора, состоявшего из наспех выстроенных нескольких десятков лавок, без печей и окон. Этот Гостиный двор простоял недолго и ночным пожаром в 1710 г. был уничтожен в течение одного часа.
Домик Петра из обтесанных сосновых бревен срубили саардамские плотники за три дня — с 24 по 26 мая 1703 г. А 28 мая там уже состоялось торжественное празднование по случаю обретения Россией приневских земель. «При пушечной пальбе» Петр со своими ближайшими сподвижниками посетил «дворец и изволил в нем кушать». В документах тех лет перовский домик называют то «дворцом», то «старыми красными хоромцами» (красными — значит красивыми). И это не случайно. Несмотря на небольшие размеры (длина около 12 метров, ширина 5,5 метра), здание привлекало внимание своим необычным внешним видом.
В домике семь окон, из них три обращены к югу — на Неву, одно на запад — к Петропавловской крепости, два — на север и одно — на восток. Остекленные свинцовые оконные переплеты на ночь прикрывались ставнями и запирались болтами. Размеры окон неодинаковы, двери тоже разные. Петру приходилось нагибаться, проходя в них. Самая высокая дверь в домике имеет в вышину 182 см, тогда как рост Петра был 204 см.

Дом князя Меншикова на Васильевском острове

Домик крыт дощечками в виде черепицы. Посреди крыши, в знак того, что здесь было жилище «капитана бомбардирской (т.е. артиллерийской) роты», каковым числился Петр в армейских списках, стояла деревянная модель мортиры, а на углах крыши красовались вырезанные из дерева и ярко раскрашенные изображения пылающих бомб.
Комнаты домика, разделенные узким коридором сеней, отличались скромностью убранства. Стены были обтянуты выбеленным холстом, косяки, двери и ставни покрыты росписью. Здесь стояли простое кресло и скамейка собственноручной работы Петра, его токарный станок, простой стол; на стене висели плотничьи инструменты. В домике не было печей: Петр жил здесь только в летнее время.
Как говорит легенда, к этому домику Петр в качестве кормчего привел первое торговое фрисландское судно с товарами, угостил обедом шкипера, который никак не мог себе представить, что был во дворце у императора, и обошелся с Петром по-товарищески. Царь представил ему жену. Шкипер подарил ей сыр, сказав, что подобного она никогда не ела, и, довольный ее ответом, вынув из-под полы кусок полотна, просил принять на рубашки. «Ну, Катя, — сказал Петр, — ты теперь будешь нарядна и горда, как императрица! Какая ты счастливая! Тебе бы век не видать таких рубашек!» Шкипер просил поцеловать его за подарок.

В эту минуту, как рассказывает Штелин, вошел к царю Меншиков в орденах и, не зная ничего, стал докладывать почтительно о делах. Шкипер смутился. Но царь приказал Меншикову выйти и убедил голландца, что в Петербурге господа со звездами и лентами нередко являются с любезностями ко всякому, кто имеет деньги, чтобы занять у него, и советовал беречься их. Голландский купец поверил царю и стал продавать ему свои товары, и только под конец, когда к царю явился капитан с рапортом о смене, купец понял шутку царя, упал к его ногам и просил извинения. Петр милостиво поднял его, купил все его товары и вдобавок пожаловал голландцу многие привилегии.

Домик Петра Великого

После постройки Летнего дворца на территории Летнего сада домик перестал служить Петру жилищем и сохранялся как историческая достопримечательность Петербурга. В 1731 г. он был «защищен от влияния непогод особенною постройкою». Спустя 30 лет была благоустроена ранее захламленная территория вокруг него; проезд к домику расчистили от штабелей дров, по соседству запретили разгрузку леса с барж. Для наблюдения за состоянием домика была учреждена специальная комиссия, и тогда же провели небольшие реставрационные работы. После этого реставрация домика производилась неоднократно, так как «особенная постройка» не могла предохранить деревянное здание от разрушительных действий частых наводнений (в 1784 г. над ним был сооружен новый каменный чехол в виде галереи).
Особенно отразились на состоянии домика наводнения 1777 и 1824 гг. 10 сентября 1777 г. «от великой бури и наводнения венцы домика, внутри полы и часть балок, также двери и окна с косяками и ставнями сильно повредило». Еще большие повреждения причинены зданию страшным наводнением 1824 г.
В 1844 г. прежняя крытая галерея вокруг домика была перестроена — над ним возвели каменный шатер с застекленными арками под железной крышей. Эта сохранившаяся до наших дней надстройка (возможно, с частичными переделками, относящимися к 1889 г.) спасла домик от немецких зажигательных бомб в годы второй мировой войны. В 1875 г. вокруг домика был устроен сад, обнесенный чугунной оградой, а в саду установлен бронзовый бюст Петра I — упрощенная копия работы К.Растрелли.
Внешний вид домика до наших дней почти не изменился — не сохранились только резные деревянные украшения кровли.
Александр Сумароков в 1756 г. в стихотворении «К домику Петра Великого» писал:

Некоторые изменения во внутренней планировке домика были произведены в XIX в., когда здание в течение почти столетия использовалось как часовня. Были перегорожены сени и в южной стене прорублена дверь.
В домике еще при Петре висела икона нерукотворного образа Спасителя. По преданию, она принадлежала кисти известного иконописца времен царя Алексея Михайловича Симона Ушакова и очень почиталась Петром. Число богомольцев, стекавшихся в домик Петра после смерти императора, всё увеличивалось и с течением времени жилище обратилось в часовню, где шли молебны и возжигались свечи. Часовня стала доходной статьей, и о ней заспорили два храма: Троицкий собор и церковь Зимнего дворца. Победила последняя, и часовня была приписана к ней.
Капитальные реставрационные работы в основном вернули домику его первоначальный облик, и с 1930 г. он открыт для обозрения как музей. В комнатах сохраняются предметы обстановки и утвари первой четверти XVIII в., представлен здесь и такой любопытный экспонат, как отливка оттиска руки Петра.
У стен домика хранится принадлежавшая Петру лодка-верейка, по преданию, сделанная им собственноручно. В 1824 г. ее отреставрировали.

Окончание следует