уроки педагогического эксперимента

Юлий МЕНЦИН

Крепостной вундеркинд и император

история одного педагогического эксперимента

В последнее время много говорят о том, что наука и образование в России остро нуждаются в государственной поддержке. Мысль верная, однако важно помнить, что, оказывая помощь, любая власть неизбежно вовлекает своих протеже во всевозможные политические игры, цели и задачи которых имеют мало общего с формированием творческой личности.
Полезным напоминанием об этом часто забываемом обстоятельстве может послужить один давний эпизод из истории Московского университета.

Конец истории. Уваров и Голохвастов

Во время работы в Российском государственном историческом архиве (Санкт-Петербург) мне посчастливилось наткнуться на документ с интригующим названием — «Дело об обнаружении выдающихся уникальных способностей крестьянского мальчика И.Рагозинского в области математики, об освобождении его от крепостной зависимости и помещении в Костромскую гимназию, а затем в 1-ю Московскую гимназию и о приеме его в университет»1. В этом «Деле…» повествовалось о том, как по повелению императора Николая I была предпринята попытка вырастить ученого из мальчика, который, будучи совершенно неграмотным, самостоятельно научился решать в уме сравнительно сложные арифметические задачи.
К сожалению, этот эксперимент, казавшийся поначалу просто обреченным на успех, завершился провалом. 15 июня 1846 г.2 министр народного просвещения С.С. Уваров в ответ на очередной запрос об успехах протеже императора получил от помощника попечителя Московского учебного округа Д.П.Голохвастова письмо, в котором сообщалось, что Рагозинский в 1846 г. окончил 2-е (физико-математическое) отделение философского факультета Московского университета «с званием действительного студента; занятия его в университете были вообще только посредственны, так что он едва мог переходить с курса на курс, и во время учения своего ничем особенным не отличался; способность его к умственным вычислениям не уменьшилась, не увеличилась; к ученому званию вовсе не способен, поведения же он хорошего. В настоящее время Рагозинский изъявил желание поступить в военную службу, в артиллерию».
В связи с этим Голохвастов просил Уварова «исходатайствовать высочайшего разрешения» на увольнение Рагозинского из университета и перевод на военную службу с выплатой ему всей оставшейся от ассигнований на содержание в университете суммы3.
Ситуации, когда ученики по тем или иным причинам не оправдывают возложенных на них надежд, — не редкость в педагогике. Поэтому в истории крепостного вундеркинда, на первый взгляд, нет ничего удивительного. Однако при более внимательном анализе кое-что в письме Голохвастова настораживает. Если на протяжении нескольких лет было видно, что у юноши нет способностей, то почему высокое начальство не известили об этом раньше? Более того, из предыдущих отчетов видно, что успехи Рагозинского были вполне приемлемыми, а по математике — отличными.
Конечно, можно предположить, что, боясь огорчить императора, истинное положение дел скрывали. Но что мешало продолжить эту практику и «подтянуть» Рагозинскому оценки так, чтобы он окончил обучение не действительным студентом, а кандидатом и получил бы право остаться в университете, занявшись подготовкой магистерской диссертации? Кроме того, юношу можно было на некоторое время послать (как это обычно и делалось) за границу для совершенствования образования, ну а там, глядишь, что-нибудь да и образовалось бы. Во всяком случае руководство университета и Московского учебного округа получило бы отстрочку при вынесении решения по столь деликатному делу, как определение судьбы императорского воспитанника.
Подобный образ действий был бы естественным для любого нормального чиновника, в сомнительных случаях стремящегося переложить ответственность на других. Именно так поступило, например, Военное министерство, когда через полгода после зачисления на службу Рагозинский подал прошение об увольнении его «для определения к статским делам». Военное начальство на всякий случай направило запрос в Министерство народного просвещения о согласии последнего на увольнение.
В письме же Голохвастова мы видим столь редкую в николаевскую эпоху готовность взять всю ответственность на себя. Вообще-то говоря, Голохвастов славился формализмом и стремлением во всем следовать букве закона4. Возможно, именно поэтому негативный отзыв, который должен был лечь на стол к императору, было поручено составить именно этому чиновнику, причем в обход его прямого начальника — попечителя С.Г.Строганова, благоволившего к бывшему крепостному и находившегося в многолетней вражде с Уваровым (вражде, в которую оказался втянутым практически весь Московский
университет)5.
Говоря о Голохвастове, важно отметить еще один момент. В должности помощника попечителя он прослужил 15 лет: с 1832 по 1835 г. под началом С.М.Голицына, а с 1835 по 1847 г. под руководством С.Г.Строганова. В 1847 г. Строганов благодаря стараниям Уварова был смещен с должности попечителя, и вакантное место тут же занял Голохвастов. Однако на новой должности он находился лишь до 1849 г., когда Уваров был вынужден покинуть пост министра.
Мы можем предположить, что негативный отзыв стал одной из услуг, которые Голохвастов оказывал Уварову, рассчитывая на ответные благодеяния. Интерес Голохвастова понятен, но почему в дискредитации протеже императора был заинтересован министр народного просвещения Уваров? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вернуться к началу истории крепостного вундеркинда.

Начало истории. Уваров и Бенкендорф

15 июня 1834 г. недавно назначенный министр С.С. Уваров получил от А.Х.Бенкендорфа, бессменного шефа Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, письмо следующего содержания6.

 

Милостивый государь, Сергей Семенович!

В представленной костромским гражданским губернатором всеподданнейшей ведомости о происшествиях за май месяц было показано, что 10-го числа в Совете Костромской губернской гимназии был испытан одиннадцатилетний крестьянский мальчик Иван Петров, который, не зная грамоты и не имея понятия об арифметических числах, единственно силою соображения и памяти быстро разрешал в уме довольно сложные задачи, приводя заданные числа в пятки и десятки.
По доведении до высочайшего сведения о таких необыкновенных способностях мальчика Петрова, государь император соизволил повелеть, «дабы ваше превосходительство доложили о сем его величеству в подробности».
Сообщая вашему превосходительству сию монаршую волю, имею честь быть с совершенным почтением и преданностию

 

вашего превосходительства
покорнейший слуга
граф Бенкендорф.

Реакция Уварова была мгновенной, что и не удивительно. На посту министра он находился всего год, между тем в его ведомстве происходили события, о которых он ничего не знал; зато обо всем был осведомлен Бенкендорф, которому по указу 1828 г. губернаторы были обязаны сообщать о необычных происшествиях. Бенкендорф, естественно, обо всем заслуживающем внимания докладывал императору. Поэтому Уварову предстояло как можно быстрее выяснить, что собой представляет чудо-мальчик и почему о его появлении не сообщили в Министерство просвещения.
На следующий же день, 16 июня, Уваров отправляет письма: Бенкендорфу — с извинениями и оправданиями, директору училищ Костромской губернии — с предписанием немедленно сообщить все подробности, попечителю Московского учебного округа С.М.Голицыну — с замечаниями и указанием на интерес к делу императора. Уже через несколько дней Уваров получил от министра внутренних дел подробное послание, в котором сообщалось, что одиннадцатилетний крепостной мальчик Иван Петров (фамилию Рагозинский он получил позже), принадлежащий помещице Кологривского уезда титулярной советнице Елизавете Иосафовне Волтатис, по распоряжению гражданского губернатора 10 мая 1834 г. был испытан официальной комиссией, возглавляемой директором Костромской гимназии Абатуровым.
К посланию министра прилагались тексты задач (испытуемый решил 12 задач за 1 час 17 минут, включая время на ознакомление с условиями), а также заключение комиссии, отметившей необыкновенные способности мальчика, который, будучи совершенно неграмотным, самостоятельно научился решать арифметические задачи, округляя сперва числа так, чтобы они содержали только «пятки» (пятерки) и десятки, а потом, при произведении действий, прибавляя или вычитая необходимые цифры. Пользуясь этим методом, мальчик мог решать такие задачи, как, например:
а) из 40 004 вычесть 30 005;
б) сколько раз из 12 425 получится по 25;
в) в известное время 12 человек употребили на свое содержание 136 рублей; сколько издержат за такое же время 69 человек;
г) сколько существует разных способов для уплаты 78 рублей, если имеются монеты по 3 и по 5 рублей?
В последней задаче были найдены все шесть способов.
В выводах комиссии указывалось, что подобные, превышающие обыкновенные, дарования могут, при получении соответствующего образования, раскрыться в несравненно высшей степени7.
Следует подчеркнуть, что сохранившиеся в архивном деле тексты задач явно указывают на то, что мальчика нельзя отнести к так называемым гениальным вычислителям — изредка встречающимся людям, способным производить в уме с колоссальной скоростью действия с огромными числами, но чаще всего не умеющим объяснить, как они это делают. В отличие от подобных людей, чьи способности не имеют ничего общего с математическим талантом (т.е. умением строить абстрактные миры и исследовать отношения между элементами этих миров), костромской мальчик явно сознавал, что он делает. При этом члены комиссии отметили, что Иван Петров намного лучше решал задачи тогда, когда они формулировались не в отвлеченных числах, а простонародными словами и применительно к конкретным ситуациям.
В выводах комиссии нет ни слова о какой-либо особо цепкой памяти испытуемого. Более того, во время обучения в университете по таким предметам, как зоология и химия, требующим запоминания больших объемов информации, юноша получил лишь «удовлетворительно». Очень плохо продвигалось у него изучение латыни и греческого, а вот овладение живыми языками протекало намного успешнее.
Судя по всему, костромской вундеркинд обладал весьма развитым модельным мышлением, благодаря чему он, будучи совершенно неграмотным, и смог додуматься до некоторых основ арифметики. Интересно отметить, что это достижение роднило его, например, с Паскалем, который в 12 лет, узнав от отца о существовании геометрических теорем, самостоятельно вывел некоторые из них. Поэтому было вполне естественно предположить, что, получив надлежащее образование, мальчик сможет прославить отечественную науку и, кроме того, стать несомненным доказательством того, что в России открыты пути для представителей всех сословий. По-видимому, Бенкендорф, в отличие от чиновников из Министерства просвещения, сразу увидел такую возможность и постарался заинтересовать ею Николая I.

«…И вся королевская рать»

С.С.Уваров
C.С.Уваров

7 июля 1834 г. император, после ознакомления с условиями решенных мальчиком задач и подробного доклада Уварова, повелел: «Ежели помещица согласна его [Ивана Петрова] уволить, то поместить сперва в приходскую школу, а потом в гимназию на казенный счет и доносить мне об успехах в науках»8.
На следующий день Уваров направил губернатору Костромы письмо, в котором указал на интерес императора к судьбе Петрова и попросил выяснить, не согласится ли помещица Волтатис освободить мальчика. Уже 31 июля (напомним, что железных дорог в России еще не было) в канцелярию Уварова пришел ответ губернатора, из которого следовало, что помещица согласна освободить мальчика, но при этом просит дать ему фамилию Рагозинский — в память о деревне Рагозино. Кроме того, ссылаясь на свою бедность, Волтатис ходатайствовала, чтобы император в качестве милости за сие пожертвование поместил пять ее сыновей, обучающихся в Костромской гимназии, «в какое-либо казенное заведение для воспитания и образования»9.
В ответном письме Уваров попросил губернатора объявить госпоже Волтатис, что «высочайшая воля государя императора состояла только в том, чтобы предложить ей: не согласится ли упомянутого крестьянского мальчика выпустить на волю; следовательно, она имеет полное право поступить в сем случае по собственному своему произволу». Уваров также просил объяснить Волтатис, что ее просьба о воспитании пяти сыновей за казенный счет такова, что довести о ней до сведения императора невозможно, поэтому, будучи бедной, Волтатис могла бы просить о единовременном денежном вознаграждении. При этом Уваров рекомендовал губернатору побыстрее получить от помещицы ответ, о котором можно было бы всеподданнейше донести его величеству10.
Вспоминая отечественную классику (к примеру, Гоголя), легко представить себе, каким образом губернатор разъяснил бедной помещице суть высочайшей воли...
21 сентября в канцелярию Министерства просвещения пришло письмо губернатора, в котором Уварова довольно сухо уведомляли о том, что Волтатис письменно подтвердила, что она, исполняя волю монарха, принимает за особое счастье предоставить мальчику свободу, а относительно вознаграждения за него совершенно полагается на милость его императорского величества. При этом почтенная вдова вновь изъявила желание дать мальчику фамилию Рагозинский.
14 октября 1834 г., находясь в Москве, Николай I получил и рассмотрел докладную записку, в которой Уваров изложил императору суть переговоров с Волтатис и предложил выплатить ей от двух до трех тысяч рублей. На титульном листе доклада Николай I собственноручно указал сумму в две тысячи рублей. Кроме того было приписано: «Мальчика сего видел, и удивлялся его способностям; и дал разные на его счет повеления»11.
Таким образом, император вновь оказался осведомленнее своего министра. Дело в том, что 8 октября Николай I посетил со свитой Костромскую гимназию, где лично проэкзаменовал Петрова. Интересно отметить, что во время посещения гимназии царя не сопровождали ни Уваров, ни попечитель Московского учебного округа, однако в свите были и Бенкендорф, и губернатор Костромы.
В архивном деле сохранился подробный отчет о визите императора в гимназию. Этот отчет, составленный на основе донесения директора Костромских училищ попечителем Голицыным и адресованный Уварову читается почти как художественное произведение.
Голицын рассказывает о том, как был встречен монарх, как он беседовал со сторожем, грудь которого украшало множество медалей, как приветствовал детей и радовался единообразию в их одежде. Осмотр классов сопровождался репликами (в основном Бенкендорфу): «Славные дети, милые дети», «Какой бравый народ!», «Мои будущие гренадеры» и т.д. Наконец императору был представлен чудо-мальчик, которого государь сам за руку отвел в класс для испытания. Поначалу мальчик сильно растерялся, поэтому Николай I, чтобы не смущать его, заслонил свое лицо листом бумаги, попутно объясняя по-французски суть происходящего прусскому полковнику Рауку.
Оставшись удовлетворенным результатами экзамена (к сожалению, условий задач, предложенных царем, в отчете нет), Николай I приказал губернатору положить в банк на счет мальчика 1000 рублей. При этом император добавил, что возьмет Петрова-Рагозинского в Академию, «а теперь, сказал он, обращаясь к директору гимназии, ты возьми этого мальчика к себе и воспитывай; учи его читать-писать по-французски, по-немецки и проч., неученого стыдно представлять в Академию». Вечером того же дня бывший крепостной поступил на полное содержание в дом директора гимназии Абатурова12.
10 января 1835 г. помощник попечителя Голохвастов (тот самый, который позже напишет о Рагозинском отзыв, более похожий на приговор) направил Уварову донесение, из которого следовало, что мальчик, живя в многодетной семье Абатурова13, учится читать и писать на русском, французском, немецком и латинском языках. Кроме того, его обучают арифметике, Слову Божьему и началам географии.
После предварительной подготовки, показавшей склонность мальчика не только к математике, но и к другим наукам, Рагозинского определили в 3-й класс гимназии. При этом ему давали еще частные уроки по языкам. В донесении также приводились слова Абатурова, что раскрытие умственных способностей мальчика ведет к облагораживанию его характера, от природы кроткого14.
13 января 1837 г. новый попечитель Московского учебного округа Строганов сообщает Уварову об «очень хороших успехах» мальчика в математике и истории и о «хороших» в других предметах. В декабре того же года Строганов, отметив успехи Рагозинского в изучении всех предметов, кроме латыни, просит Уварова разрешить перевести мальчика, «для удобства наблюдения», в относившуюся к университету 1-ю Московскую гимназию. Уваров запрашивает согласия императора (все шаги в отношении мальчика министр согласовывает с Николаем I), и в августе 1838 г. Рагозинский приезжает в Москву, где его помещают в пансион для разночинцев.
Вскоре Строганов обращается к Уварову с новой просьбой — освободить Рагозинского от изучения латинского языка. Эта просьба мотивировалась тем, что успехи в изучении латыни у юноши примерно на два класса ниже, чем по остальным предметам, поэтому освобождение от занятий этим языком позволит ему больше времени уделять математике. Уваров удовлетворил эту просьбу, что, естественно, улучшило успеваемость Рагозинского, который, как это видно из донесений директора гимназии, получал в следующем учебном году отличные оценки по всем предметам. Еще через год, вновь по просьбе Строганова, юношу освободили и от изучения древнегреческого языка.
В конце 1841 г. после успешной сдачи выпускных экзаменов в гимназии Рагозинский становится студентом Московского университета, обучение в котором, как уже говорилось в начале статьи, завершает весной 1846 г., получив звание действительного студента15. Сразу же после выпускных экзаменов Рагозинский подает попечителю ходатайство с просьбой разрешить ему поступить на военную службу, в артиллерию, с выдачей при увольнении всей оставшейся от ассигнований на его содержание суммы16. После ряда согласований и разрешения императора Рагозинский в ноябре 1846 г. приступил к военной службе в чине фейерверкера17, но через полгода подал прошение об увольнении «для определения к статским делам».
По-видимому, затея с поступлением на военную службу понадобилась Рагозинскому для того, чтобы упростить получение денег, которые, по распоряжению императора, накапливались на именном счету и которыми юноша не мог пользоваться по своему желанию.
К сожалению, последние документы в архивном деле (переписка между Военным министерством и Министерством народного просвещения) относятся к июню 1847 г. Поэтому о дальнейшей судьбе Ивана Рагозинского можно только догадываться18. В принципе перспективы, открывавшиеся перед ним, были не так уж плохи. Молодой человек получил свободу, университетское образование и небольшой капитал в придачу. О подобных стартовых условиях многие в России могли только мечтать. Университетский диплом позволял Рагозинскому стать преподавателем в гимназии, офицером, чиновником. В то же время путь в науку (во всяком случае в России) для человека, признанного «вовсе неспособным к ученому званию», был, естественно, закрыт.
Таким образом, педагогический эксперимент, проведенный по высочайшему повелению, завершился провалом. Но почему?

Цена царской милости

А.Х.Бенкендорф
А.Х.Бенкендорф

Прежде всего необходимо подчеркнуть, что во время учебы Рагозинского математическое отделение Московского университета располагало опытными педагогами, которые смогли воспитать таких видных ученых, как П.Л.Чебышев и И.И.Сомов в математике, А.С. Ершов, А.Ю.Давидов, А.Ю.Слудский в механике, Ф.А.Бредихин в астрономии. Студентов на этом отделении было очень мало — примерно полтора десятка на курсе19. Занятия зачастую носили поэтому индивидуальный характер. Представляется весьма маловероятным, что преподаватели упустили «нового Лобачевского».
В то же время кажется странным, что Рагозинский не смог стать хотя бы кандидатом, особенно если учесть, что этого добивались от трети до половины выпускников отделения. Строго говоря, это звание ни к чему особому университет не обязывало, а то, что Рагозинскому дали столь нелестную характеристику, говорит, на мой взгляд, не столько о полном отсутствии у него способностей, сколько о стремлении руководства университета и Министерства просвещения избавиться от протеже императора любой ценой. Ниже я попытаюсь объяснить причины такого стремления, но сперва необходимо сделать еще одно замечание.
Организаторы педагогического эксперимента исходили из того, что Рагозинский обладает уникальными математическими способностями и поэтому должен стать математиком. Ради достижения этой цели его даже освободили от изучения латыни и греческого. Но что если способности мальчика носили несколько иной характер?
Так, еще костромские педагоги отмечали, что Рагозинский намного лучше решает не абстрактные арифметические примеры, а задачи с конкретным, легко представимым содержанием. (Обычные школьники, как правило, предпочитают решать примеры, где можно пользоваться формальными, не ими придуманными правилами.) Можно предположить, что для развития несомненных способностей мальчика к моделированию лучше было бы ориентировать его на изучение не математики, а, например, физики.
Не исключено также, что Рагозинский мог стать хорошим историком (преподаватели в гимназии отмечали его интерес к этой науке) или проявить себя как ученый-экономист, социолог и т.д. Наконец, исключительно полезной для молодого человека была бы стажировка в зарубежном университете, где он перестал бы ощущать себя и бывшим крепостным, и будущей гордостью императора.
Анализируя возможные стратегии обучения Рагозинского, важно учитывать и то, что наличие математических способностей еще не означает, будто их обладатель захочет их развивать (или во всяком случае, развивать их так, как от него ожидают). Паскаль, например, сделал в математике намного меньше, чем мог бы, так как постоянно занимался другими вещами — физикой, вычислительными машинами, дилижансами, борьбой с иезуитами, философией, богословием и т.д. В то же время понятно, что любые попытки заставить его заниматься только чем-то одним вряд ли привели бы к успеху.
Путь гения, как известно, извилист, поэтому педагог должен проявлять максимально возможную гибкость. Между тем учителя Рагозинского не могли корректировать цели эксперимента и, кроме того, были вынуждены согласовывать любой свой шаг. Так, 2 сентября 1842 г. попечитель Строганов обратился к Уварову с просьбой разрешить выдавать Рагозинскому, студенту второго курса, из сумм, ассигнуемых на его обучение, один рубль серебром в месяц на переписку с родными и учебные пособия. При этом Строганов — по-видимому, опасаясь отказа — напомнил министру, что обучающиеся в университете воспитанники из Царства Польского получают на корреспонденцию и другие нужды около 30 рублей серебром в год. Уваров просьбу попечителя удовлетворил и разрешил выдавать Рагозинскому ровно 1 рубль серебром в месяц.
Мне кажется, что эпизод с рублем очень точно характеризует стиль отношений российской власти с учеными. На протяжении всей своей истории власть видела в последних или вольнодумцев, или квалифицированных работников, содержание которых должно было сводиться лишь к удовлетворению элементарных потребностей.
Безусловно, казеннокоштному студенту Рагозинскому выделенной суммы на переписку хватало, но при этом он, обучаясь в столице, вряд ли мог позволить себе посещать театры, покупать художественные книги, ходить в гости и т.д. Впрочем, такое времяпрепровождение (без которого, заметим, невозможно созревание творческой личности) организаторами эксперимента явно не планировалось. Предполагалось, что юноша должен непрерывно заниматься и не отвлекаться на пустяки. О том же, что без всевозможных «пустяков» (занятий искусством, обсуждения «безумных» идей, шуток и т.п.) серьезной науки не бывает, постоянно забывали20.
Таким образом, все ожидали от Рагозинского Бог весть каких научных свершений, а между тем соответствующих условий для развития научного (т.е. творческого) мышления у него фактически не было. Не исключено также, что у юноши были серьезные проблемы даже с элементарным человеческим общением, так как для одних в университете он являлся бывшим крепостным, а для других — протеже императора. Если при этом учесть еще и «кроткий характер» студента, отмечавшийся во всех отзывах, то не исключено, что к концу учебы у него мог возникнуть какой-то срыв, ставший основанием для выводов о полном отсутствии способностей.
Помощь в адаптации Рагозинскому могли (и должны были) оказать университетские преподаватели. Между тем искреннюю заботу о студенте проявлял, судя по всему, только попечитель Строганов21. Важнейшей причиной такого невнимания к Рагозинскому со стороны преподавателей отделения явилось, на мой взгляд, то, что у них уже был опыт общения с одним протеже императора — выпускником Московского университета А.Н.Драшусовым (1816—1890)22.

Николай I
Николай I

Николай I покровительствовал, впрочем, не столько ему, сколько его отцу. Тем не менее этого оказалось достаточно, чтобы Уваров в 1834 г. заставил Д.М.Перевощикова (1788—1880) — создателя университетской обсерватории и ее первого директора — оставить Драшусова после окончания университета на кафедре астрономии. Вскоре, однако, на Драшусова обратил внимание Строганов, который в 1836 г. отправил молодого сотрудника в длительную зарубежную командировку. В 1843 г. Строганов поручил Драшусову, который не был даже магистром, заняться реконструкцией обсерватории. Это поручение было дано в обход Перевощикова, который в то время являлся не только директором обсерватории, но и деканом физико-математического отделения университета, а также проректором. Начался многолетний конфликт, завершившийся уходом Перевощикова в 1851 г. из университета и назначением на пост директора обсерватории Драшусова.
Важно учитывать, что стычки Перевощикова с его бывшим студентом Драшусовым были частью разгоравшейся борьбы между сторонниками Уварова и Строганова. Эта борьба (одним из ее последствий стал переезд в Петербург математика Чебышева) вовлекла в себя практически весь научный мир. Она продолжалась даже после ухода в отставку Строганова и Уварова и привела в 1850 г. к отмене Николаем I выборности ректоров, введенной незадолго до этого. Возобновилась практика высочайшего назначения руководителей университетов23.
Многие в университете могли опасаться того, что Рагозинский станет еще одним источником конфликтов, и стремились поскорее от него избавиться. При этом положение Рагозинского резко ухудшилось после смерти осенью 1844 г. Бенкендорфа, первым обратившего внимание императора на талантливого мальчика. По-видимому, Уваров, хорошо помнивший, как Бенкендорф поставил ему на вид упущение в обнаружении таланта, постарался теперь, после смерти могущественного чиновника, показать всем, включая императора, что вся затея была пустой тратой времени.
Министр народного просвещения вообще считал преждевременным и опасным широкое распространение образования. Так, в 1840 г. он писал о необходимости заботиться о том, чтобы «чрезмерным стремлением к высшим предметам учения не поколебать порядок гражданских сословий, возбуждая в юных умах порыв к приобретению роскошных [излишних] знаний».
Сходным образом Уваров высказался и пять лет спустя, выступая перед попечителями учебных округов. При этом Уваров добавил, что сокращение чрезмерного притока в университеты и гимназии молодых людей, «рожденных в низших слоях общества, для которых высшее образование бесполезно, составляя лишнюю роскошь и выводя их из круга первобытного состояния без выгоды для них самих и для государства», необходимо «не столько для усиления экономических сумм учебных заведений, сколько для удержания стремления юношества к образованию в пределах некоторой соразмерности с гражданским бытом разнородных сословий, повысить плату за ученье»24.
Нет сомнения, что Уваров учитывал и случай Рагозинского. Не исключено также, что неудачный эксперимент мог повлиять не только на политику в области образования, но и на отношение Николая I к вопросу о возможности отмены в России крепостного права.
Хорошо известно, что в годы правления этого императора изучались и неоднократно обсуждались (хотя и не публично) возможные пути решения крестьянского вопроса, издавались указы, разрешавшие помещикам отпускать крестьян на волю и формулировавшие условия обязательного освобождения некоторых категорий крепостных. Император Николай и его сотрудники считали оптимальным вариантом решения крестьянского вопроса постепенное сокращение численности зависимого земледельческого населения. При этом особое значение придавалось тому, чтобы подготовить общественное мнение к освобождению крестьян.
Возможно, педагогический эксперимент, в ходе которого рожденный в семье крепостных мальчик должен был продемонстрировать незаурядные научные способности, мыслился как один из аргументов в пользу изменения статуса помещичьих крестьян. Можно также предположить, что существовало намерение властей выкупать одаренных детей.
Следует отметить, что многие дворяне проявляли понятное беспокойство, когда речь заходила даже о самых робких шагах к ограничению прав душевладельцев25. Николай I не мог не считаться с подобными настроениями и поэтому, принимая весной 1848 г. депутацию петербургских дворян, он заявил собравшимся: «Я знаю, что в последнее время вы были смущены слухами об освобождении крестьян; но эти слухи были ложны; я никогда не думал их освобождать и желал только уничтожить злоупотребления в их современном положении, которые и должны быть уничтожены»26.
Усиление консервативных элементов в политике Николая I было обусловлено в первую очередь европейскими революциями. Однако важную роль могло сыграть и разочарование императора в возможности просвещения народа, без чего освобождение последнего представлялось предельно опасным.
…28 мая 1847 г. Военное министерство направило в Министерство народного просвещения запрос относительно возможности увольнения Рагозинского. В ответном послании указывалось, что после выбытия его из университета и поступления на военную службу «все отношения Министерства народного просвещения к Рагозинскому кончились»27. Как видим, Министерство просвещения сочло педагогический эксперимент завершенным.
Народ в лице Рагозинского не проявил особых талантов, поэтому можно было спокойно сокращать прием в университеты выходцев из низших сословий, в которых власть видела лишь потенциальных смутьянов28. Если с 1836 по 1848 гг. число студентов в российских университетах выросло с 2 тысяч до 4 тысяч, то за последующие два года оно уменьшилось до 3 тысяч...

1 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 168.
2 Все даты в статье приводятся по старому стилю.
3 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 88—89.
4 Подробнее о Д.П.Голохвастове см.: Корытников С.Н. Уход Д.М.Перевощикова из Московского университета / Историко-астрономические исследования. Вып. 2. М., 1956. С. 198—199.
5 О вражде Уварова и Строганова и ее роли в истории Московского университета см.
там же.
6 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 4.
7 Все материалы комиссии были отправлены одновременно в министерства внутренних дел и народного просвещения, однако до последнего они не дошли, а, как вскоре выяснилось, застряли в Комитете по училищам при Московском университете.
8 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 19.
9 Там же. Л. 24.
10 Там же. Л. 25—26.
11 Там же. Л. 29.
Следует отметить, что вручение царской награды потребовало дополнительных согласований между Министерством просвещения, Министерством императорского двора и костромским губернатором. В конце декабря 1834 г. канцелярия Министерства императорского двора известила губернатора о том, что ему отправлена сумма в 1800 рублей. Получила ли помещица все эти деньги полностью, из архивного дела не ясно.
12 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 31—34.
13 На содержание и обучение в гимназии мальчика Абатурову было выделено из казны 800 рублей ассигнациями в год. Эту сумму, утвержденную императором, казна выделяла на образование Рагозинского и потом, включая обучение в университете.
14 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 55—56.
15 Если на выпускных экзаменах студент набирал средний балл не менее 4,5, он получал звание кандидата, дающее право на работу в университете с целью подготовки магистерской диссертации. Для получения звания действительного студента средний балл должен был быть не менее 3,5.
16 Согласно справке, полученной из счетного отдела Министерства народного просвещения, эта сумма на момент окончания университета составила 720,5 рублей серебром, или немногим более 2,5 тысяч рублей ассигнациями.
17 В русской армии фейерверкер — чин младшего (унтер-офицерского) командного состава в артиллерии.
18 Возможно, какую-либо информацию о последующей жизни Рагозинского удастся найти в архивах Москвы, Санкт-Петербурга или Костромы, куда он мог вернуться, если ему было разрешено уволиться из армии.
19 Подробнее о математическом отделении в 1840-е гг. см.: Прудников в.Е. Пафнутий Львович Чебышев (1821—1894). Л., 1976.
20 Летом 1846 г. Леверье, теоретически предсказавший существование новой планеты, обратился к астрономам-наблюдателям, в том числе в Пулковскую обсерваторию (в то время лучшую астрономическую обсерваторию мира), с просьбой проверить результаты его вычислений. Пулковчане, однако, не стали отвлекаться от плановых наблюдений, поэтому новую планету, Нептун, открыл астроном Берлинской обсерватории И.Галле.
21 Историк науки в.Е.Прудников отмечает, что Строганов любил знакомиться с успехами студентов и покровительствовал некоторым способным молодым людям. В частности, он опекал П.Л.Чебышева, А.С. Ершова, С.М.Соловьева, К.Д.Кавелина. Именно Строганов предложил Чебышеву заняться теорией вероятностей. См.: Прудников в.Е. Указ. соч. С.&nbsp66.
22 Подробнее о Драшусове и его роли в развитии университетской обсерватории см.: Менцин Ю.Л. Юбилеи московских астрономов (к 175-летию со дня рождения А.Н.Драшусова и Б.Я.Швейцера) // На рубежах познания Вселенной. М., 1992. С. 372—380.
23 В 1848 г., вскоре после ухода в отставку Строганова, новым ректором Московского университета вместо А.А.Альфонского был избран Д.М.Перевощиков. Однако в 1850 г. результаты этих выборов были отменены, и ректором вновь стал Альфонский.
24 Цит. по: Россия: Энциклопедический словарь. Л., 1991. С. 386.
25 Отмены крепостного права больше всего опасались бедные помещики. Крупные же землевладельцы (к ним, например, относился Строганов), которые вели рациональное хозяйство и нуждались в постоянном притоке рабочей силы, были объективно заинтересованы в освобождении крестьян.
26 Цит. по: Хомяков А.С. Политические письма 1848 года // Вопросы философии. 1991. № 3. С. 111.
27 РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 210. Л. 106.
28 В апреле 1847 г. был арестован и вскоре сослан в солдаты Т.Г.Шевченко (1814—1861) — выдающийся украинский поэт и живописец, выкупленный в 1838 г. из крепостной зависимости. Официальным основанием для осуждения послужило участие Шевченко в Кирилло-Мефодиевском обществе. Однако куда более серьезную роль сыграла сатирическая поэма «Сон», в которой Шевченко не только критиковал российские порядки, но и очень жестоко высмеял императора и его супругу. Познакомившись с поэмой, Николай I изрек: «Меня-то ладно, но государыню за что?!» — и приказал отправить Шевченко в солдаты на 25 лет.

TopList