воспоминания

Федор ГОЛОВИН

Воспоминания о II Государственной думе

Окончание. См. № 16.

Затем на кафедру полезли ораторы, которым в сущности сказать было нечего, но которые говорили, по-видимому, для того, чтобы их фамилия попала в газеты и их избиратели знали бы, что их избранный не сидел в Думе сложа руки, а что-то говорил. Не имея новых и серьезных мыслей, эти ораторы старались говорить возможно хлестко, чтобы хоть этим сорвать аплодисменты у невзыскательной части Думы. Так влез на трибуну депутат Нечитайло, который и своим внешним видом, и своей неграмотной речью как бы оправдывал свою фамилию. Вся его речь свелась к брани [в адрес] помещиков о которых он заявил, что они «напитаны кровью, насосались мозгов крестьянских». На отчуждение частновладельческой земли за справедливую оценку депутат Нечитайло, конечно, не согласился. Причем он так аргументировал свое несогласие. «Эти земли, которые принадлежат народу — нам говорят: покупайте их. Разве мы приезжие иностранцы из Англии, Франции и т.д. Мы народ здешний, с какой стати мы должны покупать свои земли. Нашим сахаром выкармливают в Англии свиней и берут оттуда пользу, а бедному крестьянину недоступно кусочка сахару сожрать», — заявил далее Нечитайло, вызвав этим «красивым» выражением аплодисменты некоторых невзыскательных слушателей. «Если будут даны свободы, которые обещаны Манифестом 17 октября, то всем будет лучше; если же нет, то не будет мира, не будет спокойствия через господ бюрократов», — так закончил свою «блестящую» речь г. Нечитайло.
Появился на кафедре и представитель думского духовенства, священник Тихвинский, человек добродушного вида, с мелкими чертами лица и с речью, осыпанной блестками церковного красноречия и наивного идеализма.
«Право народа на землю неоспоримо, — заявил священник Тихвинский. — Чем лучше живется нашему крестьянству, тем лучше живется всем в государстве. От крестьянского труда живет сановник, от крестьянского труда живет чиновник, священник, купец и ученый, всех кормит, всех содержит крестьянство, никому оно не отказало, никого не изобидело и впредь никого не изобидит. Дайте ему землю, дайте ему дышать, дайте жить, и мирное развитие государства будет обеспечено. Духовенство прогрессивное идет навстречу народному горю. Оно передаст ему с радостью свои земли... А что же от представителя власти мы слышали? “Не запугаете”, — вот его ответ... Неужели искренне думают, что можно управлять кем-нибудь страхом. Нет, господа, не страх управляет народом, не штыки и петли, а сила моральная. Как бы я хотел быть шапкой-невидимкой и ковром-самолетом лететь к подножью трона и сказать, засвидетельствовать: государь, первый твой враг, первый враг народа — это безответственное министерство. Земля Божья, и трудящийся крестьянин имеет право на нее так же, как каждый из нас имеет право на воду и воздух. Было бы странно, если бы кто-либо стал продавать, или покупать, или торговать водой и воздухом, так же странно должен звучать для нас всякий торг, продажа и покупка земли».

Заседание шестнадцатое.
26 марта

Г.А.Алексинский, лидер социал-демократов
Г.А.Алексинский,
лидер социал-демократов

Тихое заседание, посвященное главным образом прениям по аграрному вопросу. Чувствовалось, что внимание Думы к речам по этому вопросу притупилось, острота новизны исчезла и заседание прошло довольно вяло, хотя и были некоторые речи, которые могли вызвать даже скандалы, если бы Дума была настроена нервно.
...На трибуну входили представители почти всех думских партий, причем некоторые из ораторов совсем не стеснялись в выражениях, а но натуре своей были склонны к красочной речи малограмотного крестьянина. Такова была, например, речь депутата Пьяных. Она изобиловала выражениями, свидетельствовавшими о нахальном самолюбии невежды, у которого вскружилась голова от высоты положения, неожиданно им занятого. «Много ораторов входило сюда с высшим образованием: одни профессора, другие юристы, третьи с образованием культурной науки», — говорил этот «культурный» депутат. Крестьян «нужно научить культурной науке и вот когда они изучат нашу культуру, нашу науку, — культуру производить на воздухе, — то переселят их туда, а сами останутся здесь, на этой земле, тогда прямо райская жизнь будет, совершенно райская,— мы на воздухе будем, а они здесь, на земном шаре». И такой оратор вызывал аплодисменты слева!
От правых выступил один из самых искренних и талантливых их ораторов, Шульгин. В своей полусерьезной речи он доказывал невозможность в государственных интересах колебать институт частной собственности, защищая от нападок левых дворянство, опровергал некоторые цифровые данные, приведенные левым оратором, и закончил свою речь внесением уже шутовской поправки к проекту трудовиков: «от вновь образовавшейся парламентской фракции социал-капиталистов, лозунг которой — “деньги и воля”».
Сейчас же за Шульгиным взошел на трибуну социалист-революционер Кирвосов, крестьянин Саратовской губ., благообразный старик с красивым лицом. Но часто наружность бывает обманчива и далеко не отвечает внутреннему содержанию. Речь этого члена Думы была безобразна и по форме и по содержанию, однако вызвала не раз аплодисменты слева. Этот оратор полемизировал с Шульгиным. Он глумился над институтом собственности. Вступление его речи было грубо и не совсем понятно. «Я начну с пословицы, — начал Кирвосов, — “не по коню а по оглобле”. А по нашему и так бывало: “в хвост, в гриву, в бока и в морду”. Что такое неприкосновенная собственность, — возглашал этот депутат, — раз того желает народ, не может быть ничего неприкосновенного ... всякий родившийся человек должен быть с землей».
«Бог сотворил человека и вручил ему землю, но у нас ее нет, почему это? Я прямо скажу и откровенно: украли у нас ее ... это наша мать родная, на которую человек имеет полное право, такое же, как нам принадлежит материнский сосец. Крестьяне, которые посылали меня, сказали так: земля наша, мы пришли не покупать ее, а взять». (Аплодисменты слева и в центре.)
Что-то стихийно грубое, безнадежное, невежественное чувствовалось в речах подобных ораторов и, вызывая аплодисменты значительного числа членов Думы, заставляло с глубокой печалью и тревогой задуматься над вопросом, может ли законодательствовать эта Дума? Будет ли иметь достаточно силы центр Думы, чтобы справиться с стихийным хаосом на левом и с злорадным издевательством на правом крыле Думы.
Да, горькую чашу судьба предложила выпить конституционному центру Второй думы и ее несчастному председателю.
Но не только мысль о грустной судьбе Думы второго созыва волновала меня при выслушивании некоторых грубых и невежественных ораторов из крестьян. Невольно в душу закрадывалось гнетущее сомнение о подготовленности многомиллионной крестьянской массы к участию и государственной работе и к освобождению от опеки чиновничества. Что даст всеобщее избирательное право, если оно будет применено при выборах в земские учреждения и в парламент? Не повлечет ли эта реформа гибель государственности, не вызовет ли она к жизни стихийно-анархические течения стенькоразинского характера в народе? Неужели чаяния идеалистов-народников — ошибочные мечты?! Нет, мне не хотелось так думать. Я гнал от себя эти опасения, я старался верить и верил, что народ, хотя и невежественный в своей массе, но по природе мудр и способен к участию в государственном строительстве.

Заседание восемнадцатое.
29 марта

Граф П.А.Гейден, лидер октябристов
Граф П.А.Гейден,
лидер октябристов

Началось это заседание со скандала, учиненного Пуришкевичем, и с применения в первый раз ст. 38 учреждения Государственной думы, устанавливающей право Думы на исключение своего сочлена за нарушение порядка.
Только что я доложил Думе поступившие дела, как Пуришкевич попросил слово по порядку дня.
Вместо того чтобы говорить о порядке дня, Пуришкевич предложил почтить вставанием память «тех русских деятелей, никому, может быть, неизвестных, никому незнакомых, которые в последние дня пали от рук неизвестных убийц». Это предложение было неприемлемо и по существу и по форме. Мотивом для предложения послужил, по-видимому, тот факт, что дума почтила вставанием память Иоллоса. По крайней мере Пуришкевич начал свою речь ссылкой на него. Но, конечно, проводить аналогию с почтением думою памяти Иоллоса и «неизвестных деятелей, павших от рук неизвестных убийц» решительно нелепо. В первом случае Дума почтила память бывшего члена Думы первого созыва, а во втором предлагалось почтить неизвестных лиц. Правда, некоторых из них Пуришкевич назвал по фамилии, но всё же они никакого отношения к Думе не имели. Это были городовые, убитые в Москве. Судом еще не было установлено, явились ли они жертвою долга или, может быть, личной мести. Конечно, Дума не может почитать память всех убитых без разбора.
Тут, надо полагать, Пуришкевич шел на провокацию Думы — он хотел поставить ее в затруднение. Говоря о городовых, убитых в Москве, он имел в виду почтить память жертв террора, но так как не было установлено, а являлось только более или менее основательное предположение, что все эти убитые городовые являются жертвами террора и долга, то, конечно, он мог ожидать, что социалисты-революционеры будут поставлены в затруднение его предложением. Но, повторяю, я считаю, что Дума сделала бы ошибку, если бы приняла предложение Пуришкевича, но, с другой стороны, Думе трудно было бы и отказать почтить память умершего. Уважение к смерти так свойственно человеку, что в этой области всякий скорее окажет лишний знак уважения, чем откажется от него. De mortuis aut bene, aut nihil (О мертвых — либо хорошее, либо ничего) — вот правило, которым принято руководствоваться издавна повсюду. Отказаться почтить память вставанием — это уже не «nihil» и тем более и не «bene».
Если бы председатель предложил Думе почтить вставанием память убитых городовых, то, вероятно, Дума приняла бы это предложение, хотя, быть может, большинство и считало бы неправильным почтить память неизвестных Думе лиц, неизвестно кем и неизвестно за что убитых.
Предложение Пуришкевича было неприемлемо и по форме. Он сделал это предложение тогда, когда ему было дано слово по порядку дня. Очевидно, его предложение не было в пределах вопроса о порядке дня. Он сослался на предложение Родичева о Иоллосе, но Родичев предупредил меня о том, что он сделает такое предложение, и тогда я дал ему слово для внеочередного заявления.
Пуришкевич же просил, как я уже упомянул, слово по порядку дня. Он не просил слова для внеочеоредного заявления, так как тогда ему пришлось бы предупредить меня о том, каково будет содержание этого заявления, и он хорошо понимал, что я слова ему не дал бы. Потому-то он и решил, очевидно, захватить председателя и Думу врасплох и поставить их в неловкое положение.
Я решил, что лучше всего ответственность взять на себя, чем ставить думу в затруднение, и тотчас же самым энергичным образом пресек провокационную попытку Пуришкевича.
«Виноват. Вы просили слово по порядку дня», — прервал я Пуришкевича. «Да, господин председатель, я говорю о порядке дня. Я предлагаю почтить вставанием память, а кадетский председатель мне этого не дает! — стал кричать визгливым голосом Пуришкевич. — Это русская Государственная дума!»
Так как я был не только вправе, но и обязан остановить оратора, когда он говорит не по предмету, а Пуришкевич придал этим остановкам характер придирки председателя па политической почве и обвинил председателя в отсутствии обязательной для председателя объективности, я тотчас же лишил Пуришкевича слова.
«Это русская Государственная дума!» — продолжал кричать Пуришкевич, оставаясь на трибуне, несмотря на то что председатель лишил его слова.
«Предложение почтить память кого-либо вставанием к порядку дня не относится»,— пояснил я причину, по которой я прервал речь Пуришкевича.
«Родичев тоже говорил о порядке дня, когда делал свое предложение», — продолжал кричать и спорить Пуришкевич.
«Родичев меня предупредил, о чем он будет говорить», — терпеливо вразумлял я неистового Пуришкевича.
«Родичев ваш!» — дерзил Пуришкевич.
«Считаю невозможным, чтобы кто-либо из членов брал на себя смелость делать сообщения без предупреждения о том председателя Думы», — отчеканивая каждое слово, сказал я.
Раздались аплодисменты. «Такой поступок считаю неуместным и делаю вам соответствующее замечание», — обратился я к Пуришкевичу.
После последних слов раздались продолжительные аплодисменты и крики: «Браво!»
«Вы делаете замечание верноподданному России», — не унимался Пуришкевич и тем вызвал шум и неистовые крики: «Вон отсюда! Вон отсюда!»
Так как Пуришкевич, лишенный слова, продолжает кричать и спорить с председателем и тем вызывает шум и беспорядок, я решил применить к нему ст. 38.
«На основании ст. 38 учреждения Государственной думы ставлю на баллотировку предложение: на нынешнее заседание члена думы Пуришкевича удалить из зала заседания».
Пуришкевич с места кричит, жестикулируя: «Пожалуйста. Позор вам, а не мне!»
Мое предложение было принято подавляющим большинством голосов. Голосовали против только кучка правых.
С криками «Позор! Позор!» Пуришкевич удалился из зала заседания. Но тут Крупенской, вскочив с места, неистово заорал: «Это невозможная вещь! Хотят почтить память убиенных, а председатель не дает! Это не Государственная дума! Я прошу тоже меня исключить на сегодняшний день. Позор! Позор России!»
Тут раздался невообразимый шум, крики «вон!», свист.

А.И.Гучков, лидер октябристов
А.И.Гучков,
лидер октябристов

Я усиленно звонил, пока не восстановил тишину и тогда обратился к Думе с заявлением, что для соблюдения порядка в Думе необходимо прежде всего, чтобы каждый член Думы, желающий сделать предложение, выходящее из тех, которые стоят на повестке, счел бы своим долгом сообщить о том председателю Думы, что когда у председателя испрашивается слово по порядку дня, то только о порядке дня и можно говорить, а нельзя вносить новые предложения, что такой поступок в высшей степени некорректный и по отношению к председателю Думы и по отношению ко всей Думе, а потому я и не мог допустить подобного отступления. Это заявление было покрыто аплодисментами, и дело с предложением Пуришкевича было ликвидировано.
Весь нервный подъем, который чувствовался в каждом заседании Второй думы, был израсходован во время инцидента с Пуришкевичем, и остальная часть заседания, посвященная главным образом прениям по аграрному вопросу, прошла вполне благополучно, хотя здесь и были речи достаточно сильные.

Заседания двадцатое и двадцать второе.
2 и 5 апреля

Эти два заседания главным образом были посвящены прениям по аграрному вопросу. По-прежнему на трибуну поднимались представители разных взглядов на аграрную реформу и полемизировали друг с другом, по-прежнему левые нападали на помещиков-дворян, на самодержавно-бюрократический строй, говорили об истории землевладения чуть не со времен Адама, по-прежнему правые огрызались и называли принудительное отчуждение земель грабежом на большой дороге, восхваляли поведение дворянства во время реформы 19 февраля 1861 г., обвиняли левых в подстрекательстве крестьян к грабежам.
Выступал и Пуришкевич с обширной и в общем довольно корректной речью, корректною для Пуришкевича, от которого всегда приходилось ждать скандала. Говорил длинную речь и антипод Пуришкевича — Алексинский. Но эта речь была не из удачных. Когда он заявил, что социал-демократическая фракция предлагает конфискацию помещичьих земель без выкупа, кто-то справа крикнул: «А основные законы?» «Мне напоминают здесь об основных законах, но мы, социал-демократы, знаем только один основной закон...» «Виноват, — сказал я, — я должен прервать оратора: основные законы и для социал-демократов обязательны». «Наш главный основной закон, на почве которого мы стоим, есть интересы тех классов, выразителями которых мы здесь являемся», — закончил Алексинский.

TopList