история сквозь литературу

Иосиф БРОДСКИЙ

Авторизованный перевод А.Сумеркина

Коллекционный экземпляр

Если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть, как мимо проплывает труп твоего врага.

Китайская пословица

1

Учитывая бредовый характер нижеизложенного, излагать все это следовало бы на каком угодно языке, но не на английском. В моем случае, однако, единственным возможным вариантом был бы русский, источником этого бреда являющийся. Но кому нужна тавтология? Кроме того, предположения, которые я здесь собираюсь выдвинуть, в свою очередь, тоже достаточно бредовы, и будет поэтому лучше их ограничить пределами языка, обладающего репутацией аналитического. Кому охота, чтобы его прозрения были приписаны причудам языка, изобилующего флексиями? Никому. Кроме, разве, тех, кто постоянно спрашивает, на каком языке я думаю и вижу сны. Сны человеку снятся, отвечаю я, и мыслит он — мыслями. Язык становится реальностью, только когда решаешь этими вещами с кем-то поделиться. От подобного ответа дело, конечно, не движется. Тем не менее, упрямлюсь я, поскольку английский мне не родной и поскольку грамматикой его я владею не на все сто, мысли мои могут оказаться сильно искореженными. Я, разумеется, надеюсь, что этого не случится; во всяком случае, я всегда смогу отличить их от собственных снов. И хочешь верь, хочешь нет, дорогой читатель, но как раз разглагольствования подобного рода, от которых обычно мало толку, подводят нас прямо к сути нашего повествования. Ибо независимо от того, как именно его автор решит свою дилемму и на каком языке остановит выбор, сама эта способность к выбору вызывает у тебя подозрение, а подозрения — как раз то, о чем и пойдет речь. «Да кто он такой, этот автор? — возможно, спросишь ты. — К чему он клонит? Уж не претендует ли он на амплуа бесплотного разума?» Но если бы, дорогой читатель, только ты один был заинтригован личностью автора, это было бы еще туда-сюда. Беда в том, что автор и сам не знает, кто он такой, — и по той же самой причине. «Ты кто такой?» — задает он себе вопрос на двух языках и изумляется не меньше твоего, услышав, как его собственный голос бормочет в ответ нечто вроде «да почем я знаю!». Помесь, дамы и господа! К вам обращается помесь. Или кентавр.

2

Лето 1991 года. Август. Это, по крайней мере, наверняка. Элизабет Тейлор в восьмой раз собирается направиться к алтарю, в данном случае — с простым парнем польских кровей. В Милуоки задержали убийцу-рецидивиста с людоедскими склонностями: у него в холодильнике полиция нашла три сваренных вкрутую черепа. Великий Российский Попрошайка болтается в Лондоне, и камеры таращатся в его пустую, так сказать, миску. Чем больше перемен, тем больше всё по-прежнему. Как с погодой. И чем сильнее все стремится остаться по-прежнему, тем крупней перемены. Как с физиономией. Судя по этой самой погоде, год вполне мог бы быть 1891-м. Вообще география (и в частности, география европейская) оставляет истории мало вариантов. У страны, особенно крупной, их только два. Либо она — сильная, либо — слабая. Рис. 1: Россия. Рис. 2: Германия. На протяжении почти целого столетия первая из них стремилась быть большой и сильной (какой ценой — не важно). Теперь настал ее черед слабеть: к 2000 году она окажется там же, где была в 1900-м, и примерно с тем же самым периметром. Там же окажется и Германия. (Наконец-то до потомков Вотана дошло, что, загнав соседей в долги, завоевываешь их надежней и менее дорогостоящим способом, нежели военными действиями.) Чем крупней перемены, тем более всё по-прежнему. И все же время по погоде не определишь. Физиономии в этом смысле лучше. Чем больше они стараются сохраниться, тем больше меняются. Рис. 1: Мисс Тейлор. Рис. 2: Ваша собственная. Итак, лето 1991 года. Август. Как отличить зеркало от ежедневной газеты?

3

Вот, кстати, и газетка со скромной штрейкбрехерской родословной. Точнее, это — «литературка» по кличке «Лондонское книжное обозрение», появившаяся на свет пару лет назад, когда лондонская «Таймс» и ее «Литературное приложение» несколько месяцев бастовали. Чтобы не лишать публику литературных новостей и прелестей либерального мироощущения, было создано «ЛКО», которое, судя по всему, имело успех. В конечном итоге выпуск «Таймс» с ее «ЛПТ» возобновился, но «ЛКО» тоже осталось на плаву — что свидетельствует не столь о растущем многообразии читательских вкусов, сколь о вялотекущем популяционном взрыве. Поскольку я знаю: человек не выписывает обе эти газеты, если только он не издатель. В значительной степени это вопрос бюджета, но также и амплитуды внимания, или — просто лояльности. Я, например, и сам не знаю, какой из этих трех факторов — хочется верить, что последний, — помешал мне купить свежий номер «ЛКО» в небольшом книжном магазине в Бельсайз-парке, куда мы с моей юной подругой забрели по дороге в кино. Бюджетные соображения, равно как и способность к концентрации (хотя в последнее время ее состояние меня сильно пугает) можно сразу исключить: новейший выпуск «ЛКО» во всем своем великолепии красовался на прилавке, а на обложке была изображена увеличенная в размерах почтовая марка, явно отечественного происхождения. С тех пор, как мне исполнилось 12 лет, подобные вещи задерживают мой взор автоматически. На марке, в свою очередь, был изображен человек в очках, с аккуратным серебристым пробором. Сверху и снизу шел текст, набранный модной нынче в этих краях кириллицей: «Советский разведчик Ким Филби (1912—1988)». Он был и впрямь похож на Алека Гиннесса и, может, немножко на Тревора Хауарда. Я полез было в карман достать ассигнацию, поглядел в глаза дружелюбному юноше-продавцу и уже настроил голосовые связки на цивильное «Будьте добры, пожалуйста...», но потом повернулся на 90 градусов и вышел на улицу. Я хочу подчеркнуть, что сделано это было без излишней поспешности — я успел кивнуть парню за прилавком (мол, передумал) и тем же кивком пригласить за собой свою юную подругу.

4

Чтобы убить время до начала сеанса, мы зашли в ближайшее кафе. «Что с тобой?» — спросила моя юная боевая подруга, когда мы сели за столик. «Ты выглядишь, как...» Я ее не прерывал. Я знал, что со мной, и мне было даже любопытно, на что это похоже со стороны. «Ты выглядишь, как... Ты смотришь... вбок, — продолжала она неуверенно, запинаясь, поскольку английский для нее тоже не родной. — Точно ты не можешь больше прямо смотреть на мир, не можешь смотреть миру в глаза,— наконец выговорила она. — Что-то в этом роде», — добавила она на всякий случай, чтобы застраховать себя от ошибки. Ну да, подумал я, для других мы всегда реальнее, чем для самих себя, и наоборот. Ибо зачем мы здесь, если не как объект наблюдения? Если со стороны «это» выглядит именно таким образом, значит, дела мои — как, вероятно, и большей части человечества — не так уж плохи. Ибо на самом деле меня сильно тошнило, к горлу подступила волна рвоты. Но даже если реакция эта была естественна, меня поразила ее интенсивность. «Что случилось? — переспросила моя юная подруга. — Что с тобой?» А теперь, дорогой читатель, после наших попыток установить личность автора и время действия, — теперь не мешало бы выяснить, какова его аудитория. Помнишь ли ты, дорогой читатель, кто такой был Ким Филби и что он натворил? Если да, значит тебе под пятьдесят и значит, в каком-то смысле, тебе уже пора выходить. Следовательно, все, что ты тут услышишь, окажется для тебя не слишком существенным — и еще менее утешительным. Игра твоя сыграна, дальше ехать некуда; все это ничего уже для тебя не изменит. С другой стороны, если ты никогда не слышал про Кима Филби, значит, тебе тридцать или около, вся жизнь впереди, и все это — древняя история, от которой тебе ни пользы, ни радости, — разве что ты любитель шпионских сюжетов. Ну и..? Ну и что же в связи с этим делать автору? Тем более что до сих пор неизвестно, кто он такой. Может ли бесплотный разум рассчитывать на реальную аудиторию? Я думаю, вряд ли,— и еще я думаю: наплевать!

5

В общем, мы застаем нашего автора на исходе двадцатого века и со скверным привкусом во рту. Чего, впрочем, и следует ожидать, ежели рту за пятьдесят. Но давай, дорогой читатель, прекратим умничать друг с другом, давай перейдем к делу. Ким Филби был англичанин, и он был шпион. Он работал в Британской разведывательной службе — в MI-5 или в MI-6, или и там и там — какая разница и кому охота разбираться во всех этих нюансах и акронимах, — но работал он на русских. Пользуясь профессиональным жаргоном, он был «крот» — хотя жаргоном этим злоупотреблять мы не будем. Я не любитель шпионских историй, не поклонник этого жанра, и никогда им не был. Ни в свои тридцать, ни даже в пятьдесят. И сейчас объясню, почему. Во-первых, шпионаж обеспечивает хороший сюжет, но редко — сносную прозу. Вообще нынешний расцвет шпионского жанра — это побочный продукт модернизма с его упором на фактуру, в результате которого литература практически на всех европейских языках стала абсолютно бессюжетной; это вызвало реакцию — неизбежную, но, за редкими исключениями, столь же третьесортную. Однако, дорогой читатель, эстетические возражения вряд ли для тебя столь уж существенны, не правда ли? Что само по себе определяет время не менее точно, чем календарь или популярная газета. Давай тогда обратимся к этике — в этом деле, судя по всему, всякий — знаток. Я, например, всегда считал шпионаж наиболее смрадным из всех видов человеческой деятельности — наверное, прежде всего оттого, что рос я в стране, содействие интересам которой было для ее уроженцев немыслимо. Для этого и вправду нужно было быть иностранцем. Поэтому-то, наверное, страна так гордилась своими мусорами, попутчиками и тайными агентами, увековечивая их всеми мыслимыми средствами, почтовые марки, мемориальные доски и памятники включая. О, все эти Рихарды Зорге, Пабло Неруды, Хьюлетты Джонсоны и прочие, вся эта макулатура нашей юности! О, все эти фильмы, снятые в Эстонии или Латвии (ради «западного» антуража)! Иностранная фамилия и неоновая вывеска «Hotel» (всегда вертикально, никогда — горизонтально), иногда — скрип тормозов машины чешского производства. Задача заключалась не столько в стремлении к правдоподобию и созданию напряжения, сколько в утверждении правоты системы посредством описания подвигов, совершаемых ради нее за ее пределами. То вам сцена в баре с небольшим джаз-бандом, что-то лабающим в уголке, то — блондинка в хрустящей, оттенка консервной банки, парчовой юбке и с приличным носом, положительно не славянским по форме. Существовали также у нас и два-три актера, достаточно костлявых и длинных, но упор всегда был на благородный орлиный нос. Немецкая фамилия шпиона звучала лучше, чем французская, французская — лучше, чем испанская, испанская — чем итальянская (не могу, как ни стараюсь, припомнить ни одного итальянца, шпионившего на СССР. Понтекорво?). Англичане, конечно, были — экстракласс, но большая редкость. Так или иначе, попыток изобразить английские пейзажи или уличные сцены на экране не было, поскольку у нас не существовало машин с правосторонним управлением. Славное было время! Но я отвлекся.

6

Кого занимает, кто в какой стране вырос и повлияло ли это на его отношение к шпионажу! Тем хуже, если повлияло, поскольку лишило его возможного источника развлечения — пусть не самого изысканного свойства, но все-таки развлечения. В свете того, что нас окружает, не говоря уже о том, что ожидает впереди, это почти непростительно. Тоска по действию — мать кинематографа. А если кому-то шпионы и впрямь отвратительны, то остается ведь еще охота на шпионов — занятие столь же захватывающее, сколь и добродетельное. Что дурного в легкой паранойе, в небольшой дозе явно выраженной шизофрении? Возможно, в том, как они отображаются в популярных романах и видеолентах, есть некая узнаваемость, а стало быть, и психотерапевтическая ценность? И что есть любое отвращение, в том числе и отвращение к шпионам, если не скрытый невроз, отзвук какой-то детской травмы? Сначала — терапия, после — этика.

7

Лицо Кима Филби на почтовой марке. Лицо покойного мистера Филби, эсквайра, из Брайтона (Сассекс) или Велвин-Гардена (Хартфорд) или Амбалы (Индия) — да откуда угодно. Лицо англичанина, служившего Советскому Союзу. Грезы макулатуры, ставшие былью. Наверное, генеральское звание, если такие пустяки занимали покойника; наверное, высокие награды, может быть — Герой Советского Союза. Хотя на взятом для портрета на марке снимке ничего этого нет. Здесь он в штатском, как ходил почти всю жизнь: темный пиджак и галстук. Медали и погоны хранились для алой бархатной подушечки, для похорон с воинскими почестями, если у него таковые были. Думаю, что были, при его-то хозяев любви к совсекретным обрядам. Много лун назад в отзыве на книгу об одном его кореше для «ЛПТ» я написал, что ввиду заслуг перед советским государством этого стареющего натурализованного москвича следует похоронить в кремлевской стене. Я вспоминаю об этом здесь, потому что мне сказали, что он был одним из редких подписчиков «ЛПТ» в Москве. Дни свои, однако, он кончил, по-моему, на протестантском кладбище — его хозяева оказались поборниками добропорядочности, хотя бы посмертно. (Занимайся этим правительство Ее Величества, оно вряд ли справилось бы со своей задачей лучше.) И теперь меня немножко мучают угрызения. Я представляю себе, как его хоронят, в том самом пиджаке и галстуке, которые изображены на марке, в этом маскарадном наряде (а может, это была его форма?) — в смерти, как в жизни. Наверное, он оставил какие-то инструкции на сей случай, хотя и не мог быть до конца уверен, что они будут выполнены. Интересно, были или не были? И что он хотел, чтоб было начертано на камне? Может, строчка из английских стихов? Например: «И смерть не восторжествует»? Или предпочел голые факты: «Советский разведчик Ким Филби (1912—1988)»? И хотел ли он это дать кириллицей?

8

Вернемся к скрытому неврозу и детской травме, к терапии и этике. Когда мне было 24 года, я увлекся одной девушкой, и чрезвычайно. Она была чуть меня старше, и через какое-то время я начал ощущать, что что-то не так. Я чуял, что она обманывает меня, а может, даже и изменяет. Выяснилось, конечно, что я волновался не зря; но это было позже. Тогда же у меня просто возникли подозрения, и как-то вечером я решил ее выследить. Я спрятался в подворотне напротив ее дома и ждал там примерно час. А когда она возникла из полутемного подъезда, я двинулся за ней и прошел несколько кварталов. Я был напряжен и испытывал некое прежде незнакомое возбуждение. В то же самое время я ощущал некую скуку, поскольку более или менее представлял себе, какое меня ждет открытие. Возбуждение нарастало с каждым шагом, с каждым уклончивым движением; скука же оставалась на прежнем уровне. Когда она повернула к реке, возбуждение достигло пика — и тут я остановился, повернулся и вошел в ближайшее кафе. Потом я сваливал вину за прерванное преследование на свою леность и задним числом корил себя, особенно в свете (точнее, во мраке) развязки этого романа; я был Актеоном, преследуемым псами запоздалых сожалений. Истина, однако, была куда менее невинна, но и более занятна. Подлинная причина, почему я остановился, заключалась в том, что я вдруг осознал характер своего возбуждения. Это была радость охотника, преследующего добычу. Другими словами, в этом было нечто атавистическое, первобытное. Это осознание не имело ничего общего с этикой, угрызениями, табу и тому подобным. Меня нимало не смущало, что я поставил свою девушку в положение добычи. Просто я наотрез отказывался быть охотником. Вопрос темперамента, не так ли? Может быть. Возможно, будь мир разделен по принципу четырех темпераментов, или, по крайней мере, сведись он к четырем темпераментами обусловленным политическим партиям, он стал бы несколько лучше? Тем не менее, я полагаю, что внутреннее нежелание превращаться в охотника, способность осознать и обуздать охотничий импульс связаны с чем-то более глубинным, нежели темперамент, воспитание, нравственные ценности, приобретенные знания, вероисповедание или индивидуальные представления о чести. Они связаны со степенью индивидуальной эволюции, с эволюцией нашего вида вообще, с достижением того ее этапа, когда назад вернуться ты уже неспособен. И шпионы вызывают отвращение не тем, что их ступень на эволюционной лесенке низка, но тем, что предательство заставляет вас сделать шаг вниз.

9

Если всё это кажется тебе, дорогой читатель, окольной похвальбой автора собственными добродетелями — будь по-твоему Добродетель, в конце концов,— вовсе не синоним способности к выживанию — в отличие от двуличия. Но ведь ты согласишься, любезный читатель, не правда ли, что между любовью и предательством существует определенная иерархия. Тебе также известно, что именно первое кончается вторым, а не наоборот. И, хуже того, ты знаешь, что последнее долговечнее первого. Так что хвастаться тут особенно нечем, даже если ты околдован и одурманен, правда? И если человек не дарвинист, если он хранит верность Кювье, то это потому, что низшие организмы жизнеспособней сложных. Пример — мох или водоросли. Я понимаю, что вторгаюсь в чужие пределы. Я просто пытаюсь сказать, что для развитого организма двуличие, в худшем случае, есть один из вариантов поведения, тогда как для низшего это способ выжить. В этом смысле шпион выбирает профессию шпиона не более чем ящерица — свою пигментацию: просто ничего другого им не дано. В конце концов, двуличие — это форма мимикрии, т.е. тот максимум, на который данное конкретное животное способно. С этим соображением можно было бы поспорить, если бы шпионы шпионили ради денег, но лучшие из них делают это из-за убеждений. В этой деятельности их подстегивает возбуждение, а лучше сказать — инстинкт, не сдерживаемый скукой. Ибо скука мешает инстинкту. Скука — признак высокоразвитого вида, признак цивилизации, если угодно.

10

Кто бы ни был человек, отдавший приказ выпустить эту марку, он, вне всякого сомнения, хотел этим что-то заявить. В особенности учитывая нынешний политический климат, потепление в отношениях между Востоком и Западом и проч. Наверняка решение это было принято наверху, в священных кремлевских палатах, поскольку Министерство иностранных дел наверняка всеми силами этому противилось, не говоря уже про Министерство финансов — какие они там ни на есть. Руку, тебя кормящую, не кусаешь. Или — кусаешь? Да, кусаешь, если у тебя зубы Комитета государственной безопасности, того самого КГБ, который, во-первых, по размерам больше обоих этих министерств вместе взятых — и не только по числу сотрудников, но и по месту, занимаемому им в сознании и подсознании как власть имущих, так и вовсе ее лишенных. А когда ты таких размеров, можно укусить любую руку и даже, если угодно, горло. Причем сделать это можно по нескольким причинам. Из тщеславия — напомнить торжествующему Западу о своем существовании. Или по инерции: ты давно привык кусать эту самую руку. Или же от ностальгии по старым добрым временам, когда диета твоя была насыщена вражеским протеином, поступавшим в избытке в виде твоих соотечественников. И все же, при всей монструозности гэбэшного аппетита, за идеей выпустить эту марку видится некое конкретное лицо — начальник Управления или, возможно, его заместитель, или же скромный — не выше капитана — сотрудник, которому пришла в голову эта мысль. Может быть, он просто всегда благоговел перед Филби; или хотел получить повышение у себя в отделе; или, наоборот, уже собирался в отставку по возрасту и, как многие люди своего поколения, искренно верил в дидактическую силу почтовой марки. Ни одно из этих предположений не противоречит остальным. Все эти вещи — тщеславие, инерция, ностальгия, благоговение, карьеризм, наивность — вполне совместимы, и мозг среднего сотрудника КГБ в качестве их вместилища, где все это смешивается, ничуть не хуже любого другого, включая компьютер. Что удивительно в истории с этой маркой, так это быстрота, с которой ее выпустили — всего через два года после кончины г-на Филби. Башмаки его, равно как и перчатки, которых он, говорят, почти не снимал из-за псориаза, не успели еще, так сказать, остыть. На выпуск марки в любой стране уходит уйма времени, и обычно этому предшествует национальное признание значимости персонажа. Даже если исключить это условие (в конце концов, он был тайным агентом), все равно темпы изготовления этой марки поразительны, учитывая обилие бюрократических преград, которые ей теоретически нужно было преодолеть. Но ей, очевидно, ничего такого преодолевать не пришлось; ее в срочном порядке запустили в производство. Что порождает ощущение, что за этим клочком бумаги в четыре квадратных сантиметра стоит чья-то инициатива, чья-то индивидуальная воля. И ты задумываешься: что стояло за этой волей? И ты понимаешь, что кто-то хотел этим что-то заявить. И заявить urbi et orbi. И, как часть этого orbi, пытаешься представить: что же именно?

11

Ответ: нечто злорадное и угрожающее; то есть нечто весьма провинциальное. Любое начинание, боюсь, оценивается по его результатам. Данная марка обрекает покойного г-на Филби на последнее бесчестье, на последнее унижение. Она провозглашает этого британца русской собственностью, и не в духовном смысле (в этом ничего незаурядного не было бы), но именно в физическом, телесном. Разумеется, Филби сам напросился. Он шпионил на Советский Союз добрую четверть века. Потом еще четверть века жил в Советском Союзе и тоже не предавался праздности. Вдобавок он там и умер и был погребен в российской земле. Марка эта по сути есть его надгробие. Кроме всего прочего, не нужно исключать и возможность того, что посмертное с ним обхождение хозяев пришлось бы ему по вкусу — он был достаточно недалек, и секретность — постель тщеславия. Возможно, он даже одобрил бы идею такой марки (если вообще не сам ее подал). И все равно в этом ощущается некое насилие — более извращенное, нежели осквернение могилы, — насилие над природой. В конце концов, он был британцем, а британцам не впервой умирать в чужих краях. Отвратительность этой марки — в собственническом ощущении: как будто бы земля, поглотившая покойника, с удовольствием облизывая губы, произносит: «Он мой». Или — облизывая марку.

Окончание следует

TopList