К началу XI в. подавляющее большинство населения Европы обитало в сельской местности, но существовали города и купцы. Они играли весьма заметную роль в экономической жизни общества. Государи, прелаты, аристократия, а отчасти и другие слои населения нуждались в разного рода изделиях и товарах, которые не могли быть произведены на месте. Не только роскошные одеяния и ткани, ценная утварь и иные раритеты, но и более обиходные товары торговые люди доставляли по воде и по суше. В качестве торговых артерий использовались моря Южной и Северной Европы, крупные реки, а кое-где и обветшавшие сухопутные пути, унаследованные от римских времен.

Купец того времени — персонаж, радикально отличавшийся от купца развитого и позднего средневековья. В этом смысле показательны те торговые люди, которые действовали в Северной Европе в эпоху викингов.

Викинг — воин, захватчик, грабитель, смелый мореплаватель и колонизатор. От нападений скандинавов страдали жители Франции, Англии, Древней Руси и Средиземноморья. Там, где появлялись их отряды, горели деревни и города, повергались в руины монастыри, погибали люди и скот. Викинги захватывали богатую добычу. В Европе возносили молитву об избавлении от норманнской напасти. Но нельзя упускать из виду, что экспедиции викингов были тесно связаны с торговлей.

Нередко поездка норвежца или шведа в соседнюю страну представляла собой своего рода смешанное предприятие. Скандинав вез с собой товары (продукты охоты и ремесла) и обменивал их на нужные ему вещи. Среди многочисленных находок викингской поры встречается не только оружие, но и весы с гирями, которыми пользовались скандинавские мореплаватели. Далеко не все клады серебряных и золотых монет, обнаруженные на Севере Европы, сложились в результате грабежей — часть денег была выручена в процессе мирного торгового обмена. Впрочем, как явствует из исландских саг, торговая поездка скандинава нередко завершалась нападением на местных жителей; то, чего норманн не мог выменять, он отнимал силой. Торговля и грабеж шли рука об руку.

Однако и те купцы раннего периода, которые не занимались разбоем, не были лишены воинственности. Им приходилось отправляться со своими караванами в дальние земли, странствовать среди чужих людей и народов, встречаясь со многими и разнообразными опасностями, исходившими и от пиратов, и от весьма близких к разбойникам местных сеньоров, которые норовили наложить руку на имущество торговых людей (либо облагая их пошлинами, либо попросту отнимая товары и выручку). Купцы страдали от морских бурь и тягот сухопутных переходов по бездорожью.

Прибыль от торговли редкими товарами могла быть весьма велика, но не меньшим был и связанный с ее получением риск. В «Беседе» английского аббата Эльфрика (начало XI в.), в которой охарактеризованы разные профессии, наряду с монахом, землепашцем, ткачом, солеваром, рыболовом, охотником, кузнецом назван и купец. В его уста вложены следующие слова: «Я полезен королю, знати, богатым и всему народу. Я вхожу на корабль со своими товарами и плыву в заморские края, продаю товар и приобретаю ценные вещи, коих нет здесь. Я привожу их с большим риском, подчас терплю кораблекрушение, теряя всё свое имущество и едва спасая собственную жизнь».

Купец — персонаж «Беседы» — привозит дорогие ткани и одежды, драгоценные камни и золото, вино и масло, слоновую кость, железо и другие металлы, стекло и множество иных вещей. Собеседник спрашивает купца: «Ты продаешь эти вещи за ту цену, за которую купил их?» — «Нет. Что же тогда дал бы мне мой труд? Я продаю дороже, чем сам купил, с тем чтобы получить кое-какую прибыль и прокормить жену с детьми».

Тем не менее, по оценке Эльфрика, наиболее важным для общества является труд пахаря, который всех кормит. Экономическая мысль раннего средневековья не выходила за рамки натурального хозяйства. Точно так же теоретики складывавшегося феодального общества, рисуя его в виде трехчленной системы во главе с монархом, называют только духовенство и монахов («тех, кто молятся»), рыцарство («тех, кто сражается») и крестьян («тех, кто пашет землю»). Городского населения, ремесленников и купцов они не упоминают. Не потому, разумеется, что роль этих групп населения была совершенно незначительна, а потому, что в обществе ХI—XII вв. старые понятийные схемы до такой степени сохраняли свою былую силу, что позволяли игнорировать живое многообразие конкретной действительности. Если труд земледельца столь же необходим для функционирования социального организма, как молитвы монахов и клириков и ратные подвиги воинов, то городские занятия (в особенности торговля) оставались сомнительными и подозрительными с точки зрения господствующей этики. Недоверие к торговцу крестьян и пренебрежительное высокомерие знати находило обоснование в учении Церкви.

Отношение общества к купцу было очень противоречивым. С одной стороны, без него трудно обойтись. Наставления, которые отец дает своему сыну в «Королевском зерцале», описывающем разные слои и социальные разряды Норвегии первой трети XIII в., начинаются характеристикой деятельности купца. Человек, который намеревается стать купцом, говорит отец, подвергает свою жизнь многим опасностям как на море, так и в языческих землях и среди чужих народов. Поэтому в дальних краях он должен постоянно держаться осмотрительно, на море же необходимо уметь принимать немедленные решения и обладать большим мужеством.

«Когда же ты прибыл в торговое место или куда-либо еще, — наставляет отец, — ты должен выказать себя благовоспитанным и приятным человеком, чтобы завоевать всеобщее расположение». Надобно тщательно изучать обычаи тех мест, где ведешь торговлю. В особенности важно хорошо знать торговое право. Для того чтобы преуспеть в коммерции, купец должен владеть языками — прежде всего латынью и французским, ибо эти языки наиболее общеупотребительны. Купцу-мореплавателю следует разбираться в расположении светил и смене времени суток, так же как распознавать страны света.

«Не пропускай ни одного дня без того, чтобы не узнать что-нибудь полезное для себя... И если ты действительно желаешь прослыть мудрым, то ты должен постоянно учиться». Купцу надлежит быть миролюбивым и сдержанным. «Если же обстоятельства принуждают тебя к столкновению с противником, не спеши с местью, но тщательно всё рассчитай и действуй наверняка».

Особую осмотрительность нужно проявлять при выборе торговых компаньонов. «Часть прибыли всегда надлежит выделять всемогущему Богу и святой Деве Марии, равно как и тем святым, к которым ты чаще всего обращаешься за содействием».

При соблюдении всех этих советов можно разбогатеть. Автор «Королевского зерцала», сознавая большой риск, с которым связана заморская торговля, рекомендует молодому купцу: «Когда ты увидишь, что в результате торговых поездок твое богатство действительно сильно увеличилось, то две трети капитала лучше всего из дела забрать и вложить в хорошее земельное владение, ибо такой род имущества кажется наиболее обеспеченным как для самого собственника, так и для его потомков».

Социальный престиж купцов был, как уже упоминалось, весьма невысок. Богач вызывал зависть и недоброжелательство; его добропорядочность и добросовестность внушали серьезные сомнения. Купец оставался парией раннесредневекового общества. В чем, собственно, заключается оправдание его прибыли? Он покупает за одну цену, а продает товар за более высокую. Здесь таятся возможности обмана и неправедной наживы, и богословы охотно вспоминали слова Иоанна Златоуста: «Ремесло купца неугодно Богу».

По мнению многих отцов Церкви, в отношениях купли-продажи слишком много соблазнов. В перечнях профессий, расцениваемых как «бесчестные» и «нечистые» (такие перечни составлялись богословами) почти постоянно фигурировала торговля3. Отвергая земной мир, обесценивая его пред лицом мира небесного, христианство в его средневековой интерпретации не могло не осуждать торговлю — занятие, целью которого является получение прибыли.

Такова была позиция Церкви до тех пор, пока ей не пришлось принять во внимание изменившиеся условия действительной жизни. Подобные изменения стали ощутимыми в XIII в. Не показателен ли тот факт, что центр тяжести в деятельности Церкви переместился из деревни в город? Новые нищенствующие ордена францисканцев и доминиканцев базировались прежде всего в городах, и их проповедь в первую очередь была обращена к горожанам. Ибо, по определению одного из церковных деятелей, в городе сконцентрирована масса населения, в него тянутся и сельские жители, в нем — и это главное — существует питательная среда для греха, который здесь же и надлежит искоренять4.

Но и в этот период отношение к профессии купца оставалось противоречивым. Признавая важность торговли для существования социума, оказывая ей по временам покровительство и извлекая из нее выгоду, Церковь вместе с тем сохраняла по отношению к ней все свои предубеждения. «Торговля имеет в себе нечто постыдное», — писал Фома Аквинский, полностью сознававший, впрочем, необходимость деятельности коммерсантов.

Противоречивость положения купца вполне раскрывается в проповеди нищенствующих монахов. Не забудем, что основатель ордена францисканцев происходил из семьи богатых купцов-суконщиков. Проникнувшись идеалами евангельской бедности, Франциск Ассизский бросил имущество и порвал со своей семьей, основав братство единомышленников, которое вскоре превратилось в монашеский орден. Перед лицом растущего недовольства народа богатствами Церкви, знати и городских верхов — недовольства, которое порождало ереси, — Церковь нашла целесообразным взять нищенствующих монахов под свое покровительство и инкорпорировать это движение в свою официальную структуру.

Иерархи желали, чтобы «нагие шли за нагим Христом» под водительством Церкви, а не в русле еретических движений. Проповедь новых орденов ставила имущих перед острой моральной дилеммой. Царство небесное уготовано для отрешившихся от земных благ, а алчность — источник богатств — является одним из наиболее тяжких смертных грехов. Проповедники не уставали метать громы на головы корыстолюбцев и богачей.

Особый гнев вызывали ссужавшие деньги под проценты. К такому способу приумножения капитала особенно часто прибегали купцы. Вместо сопряженных с немалым риском дальних торговых поездок (или наряду с торговлей) многие денежные люди предпочитали ссужать деньги тем, кто в них нуждался. А в них нуждались все — от государей и знати до мелких торговцев, ремесленников и крестьян. Христианские авторы всегда осуждали ростовщичество и сулили ростовщикам адские муки на том свете.

В 1179 г. западная Церковь официально воспретила христианам заниматься ростовщичеством. Подобными запретами в немалой мере объясняется та роль, которую играли в экономической жизни Запада иудеи. Будучи инаковерующими, они могли заниматься деятельностью, которая на практике была необходима, но решительно осуждалась как нехристианская профессия. Тем не менее ростовщиками были и многие христиане.

Во многих проповедях XIII и следующих столетий содержится резкая социальная критика. Нищенствующие монахи нещадно клеймят тех, кто отступает от принципов христианской этики, а таковы практически все — и государи, и рыцари, и горожане, и крестьяне, да и само духовенство — безгрешных нет. Однако самые грозные инвективы обрушиваются на головы ростовщиков.

В exempla (примерах) — включаемых в проповедь кратких анекдотах, заимствованных из фольклора или из литературы минувших времен и содержащих нравоучительные наставления, — ростовщик изображался моральным монстром. Exempla неустанно обыгрывают одну и ту же идею: ростовщик — враг Бога, природы и человека. Неправедно нажитые деньги, положенные в тот же сундучок, в котором хранились деньги, полученные монахами в виде подаяний, буквально пожрали последние. Во время морского путешествия обезьяна захватила кошель ростовщика; взобравшись на мачту корабля, она обнюхивает монеты и выбрасывает за борт всё нажитое при посредстве ростовщических операций. Суд над душой ростовщика происходит в момент его кончины; страховидные демоны тащат его душу прямо в ад, засовывая ему в рот раскаленные монеты.

Ростовщик изображался как слуга дьявола, который подчас является за его душой, не давая несчастному ни малейшей отсрочки для того, чтобы возместить причиненный им ущерб или замолить грехи. Вспомним сцены адских мук ростовщиков в Дантовом «Аду». Ничто не может спасти душу богача, жившего за счет процентов, кроме полной раздачи всего неправедно накопленного богатства тем, кого он при жизни эксплуатировал. Никакие частичные компенсации не помогут.

Ростовщик гнусен в глазах Бога и человека прежде всего потому, что нет другого греха, который когда-нибудь не «отдыхал» бы: прелюбодеи, развратники, убийцы, лжесвидетели, богохульники устают от своих грехов, между тем как ростовщик продолжает наживаться непрерывно. Своей деятельностью он отрицает нормальное чередование труда и покоя. Ростовщичество разрушает связь между личностью и ее практикой, ибо даже тогда, когда сам ростовщик ест, спит или слушает проповедь, проценты продолжают нарастать.

Господь заповедал человеку добывать хлеб насущный в поте лица, тогда как ростовщик наживается, не трудясь. Торгуя ожиданием денег, т.е. временем, он крадет время — достояние всех творений, а потому тот, кто продает свет дня и покой ночи, не должен обладать тем, что продал, т.е. вечным светом и покоем.

Бремя проклятия, тяготеющего над душой ростовщика, таково, что на похоронах одного из представителей этой профессии соседи, как рассказывается в exempla, якобы были не в силах поднять его тело. Священники отказывались хоронить ростовщиков в освященной земле, и, когда труп финансиста водрузили на осла, тот вывез его из города и сбросил в навозную кучу под виселицей.

Существует пример, в котором умирающий богатый ростовщик пытается уговорить свою душу не покидать его, суля ей золото и серебро, но не добившись своего, в гневе посылает ее в ад. Ростовщиков, которые сознают греховность своей профессии, иногда посещают ужасные видения. Один из них, лежа в постели, внезапно увидел себя стоящим перед Страшным судом и уже выслушал приговор, который предавал его в руки чертей. Пробудившись, ростовщик в припадке безумия выбежал из дома, отказываясь покаяться; тут же на реке показался корабль, быстро двигавшийся против течения и никем не управляемый. Ростовщик вскричал: «На корабле полно чертей!» — и черти тотчас его схватили и увезли в преисподнюю.

Гнев проповедников против ростовщиков безмерен. Чем объяснить такой обличительный пыл? Сомнительно, чтобы дело сводилось к одним только доктринальным причинам. Скорее нужно предположить, что казуистическая аргументация богословов была своего рода ученым обоснованием той ненависти, которую питала к ростовщикам аудитория проповедников.

В некоторых exempla проглядывает враждебное отношение горожан к процентщикам. Один священник решил продемонстрировать, что ростовщичество — занятие постыдное и никто не решится публично в нем признаться. Он сказал во время проповеди: «Хочу дать вам отпущение грехов согласно профессии и занятию каждого. Пусть встанут кузнецы». Кузнецы поднялись со своих скамей и получили отпущение. Вслед за ними отпущение было даровано и другим ремесленникам. Наконец проповедник возгласил: «Пусть поднимутся ростовщики и получат отпущение». И хотя ростовщиков в храме было больше, нежели людей других профессий, ни один не встал. Под всеобщий хохот ростовщики в смятении удалились.

Посрамление ростовщиков нередко изображается в exempla как событие, оказывающееся в центре городской жизни, как публичный скандал. Так, во время брачной церемонии в Дижоне в 1240 г. один из них погиб при входе в церковь. Ему пробил голову упавший каменный кошель с фигурой ростовщика, изображенный на западном портале храма (там, где полагается быть сцене Страшного суда).

Ненависть к ростовщикам была всеобщей. Хронист первой половины XIII в. Матвей Парижский писал о ломбардцах (так называли в странах севернее Альп итальянских банкиров и ростовщиков): «Ломбардцы — большие ловкачи... Предатели они и обманщики... Они пожирают не только людей и домашних животных, но и мельницы, замки, поместья, луга, рощи и леса... В одной руке у них лист бумаги, в другой — перо, и с их помощью они обдирают жителей как липку и набивают их серебром свои кошельки... Они жиреют на нужде других, и сами они как волки, что пожирают людей»6. Погромы и избиения итальянских ростовщиков на Западе — столь же частое и распространенное явление на протяжении последней четверти XIII и в XIV в., что и еврейские погромы — с тем лишь различием, что последние обосновывались, помимо ненависти к богатым ростовщикам, еще и религиозными мотивами.

Ростовщичество губит души не только самих наживал, но и их детей — если те унаследовали неправедное богатство и не возместили причиненного отцами ущерба. Некто якобы имел видение: из чрева человека, ввергнутого в адское пламя, растет большое дерево, на ветвях которого висят люди, пожираемые этим огнем. Что сие означает? Находящийся внизу — родоначальник поколений, возвысившихся благодаря ростовщичеству, а потомки мучаются потому, что пошли по стопам отцов.

Один священник провозглашал в проповеди: «Не молитесь за душу моего отца, который был ростовщиком и не пожелал вернуть средства, накопленные ростовщичеством. Да будет проклята душа его и да мучается она вечно в аду, так чтобы никогда не узрел он лика Божьего и не избежал бы когтей бесов».

В сословно-иерархическом обществе ценились прежде всего знатность происхождения и связанная с нею рыцарская доблесть. Горожанин, даже богатый купец, вызывал презрение благородных. В глазах знатных рыцарей и дам он каналья, мужик. Однако городские богачи, купцы и ростовщики, стремились добиться высокого положения.

Свидетельством того, как возвышались в глазах окружающих нувориши, может служить анекдот, рассказанный французским проповедником XIII в. Некий покрытый паршой мальчик по имени Мартин пришел, побираясь, в город, где стал известен под кличкой Запаршивевший. Мальчик рос, стал ростовщиком; по мере того как он богател, его социальный престиж менялся. Сперва его звали Маrtinus scabiosus (Мартин чесоточный), затем domnus Martinus (мастер Мартин), когда же он сделался одним из первых богатеев города — dominus Martinus (господин Мартин), а потом даже — meus dominus Martinus (высокочтимый сеньор Мартин). Это латинские кальки французских титулов — maitre, seigneur, monseigneur. В примере это восхождение ростовщика по социальной лестнице, естественно, завершается его низвержением в ад.

Алчность неизменно расценивалась как самый отвратительный из пороков. «Ты можешь принять крест у папы, переплыть море, сражаться с язычниками, отвоевать святой Гроб, погибнуть за Божье дело и даже лечь в святой Гроб, — обращается немецкий францисканец Бертольд Регенсбургский к ростовщику, — и тем не менее при всей твоей святости душа твоя погибла». Ибо ничто не может спасти ростовщика — помимо полного, до последнего гроша, возмещения причиненного им ущерба.

Так обстояло дело в XIII в. Но отрицательное отношение Церкви к ростовщичеству сохранялось и в последующие столетия. Если архиепископ Флоренции Антонин в своих теоретических трактатах признавал некоторую полезность финансовой деятельности, достигшей в итальянских городах в XIV—XV вв. весьма высокого развития, то в проповедях Бернардино Сиенского рисуется впечатляющая картина осуждения умирающего ростовщика: «Все святые, блаженные и ангелы в раю восклицают: “Во ад, во ад его!”; небеса вопят своими звездами: “В огонь его, в огонь!”; планеты взывают: “Во глубину ада, во глубину ада!”, и восставшие на него элементы мира кричат: “На муки его, на муки!” И сам дом, в котором лежит умирающий, все стены и балки не перестают призывать на него кары».

Подобные проповеди не могли положить предела деятельности ростовщиков. Однако сознание противоречия между прибыльной хозяйственной практикой и ее чрезвычайно низкой моральной оценкой не могло не служить источником раздвоенности духовного мира ростовщика.

Этика накопительства приходила в столкновение не с одной только религиозно-этической доктриной. Она оказывалась в явном противоречии и с коренными установками аристократии. Для последней доблестью было наглядное и церемониальное распоряжение богатствами, их публичное расточение. Траты, не соответствующие реальным доходам, служили знаком благородства и щедрости. Между тем купец не может не быть расчетливым и бережливым, он должен копить деньги и с умом тратить свои средства, надеясь на прибыль.

В середине XIV в. в Англии была сочинена анонимная поэма «Добрый краткий спор между Накопителем и Расточителем». Первый — это купец, юрист, второй же — рыцарь, аристократ. Накопитель, которого радует созерцание собранных им богатств, восхваляет тех, кто мало тратит. Сам он умеет жить умеренно и делать дела. Экстравагантное мотовство Расточителя вызывает у второго участника диалога непонимание и негодование. Люди, которые, не имея ни пенни в кармане, приобретают редкие меха, ценные ткани и иные дорогостоящие предметы роскоши, внушают Накопителю недоверие и неприязнь. Он упрекает Расточителя за то, что тот не заботится о возделывании земель и распродает орудия труда для оплаты своих военных авантюр и охотничьих развлечений. Накопитель тщетно призывает Расточителя умерить траты, остеречься разорения и приучить своих близких к труду.

Расточитель же упрекает Накопителя в том, что собранные им сокровища никому не приносят пользы: «Какой толк от этих богатств, если их не тратить? Часть ржавеет, другая гниет либо делается добычей крыс». Именем Христа он призывает стяжателя перестать набивать сундуки и поделиться с бедняками своим серебром. Расточитель убежден в тщете богатства и говорит о причиняемом им зле; чем состоятельнее человек, тем он трусливее. Не предпочтительнее ли жизнь короткая, но счастливая?

Спор между Стяжателем и Расточителем, вынесенный на рассмотрение английского короля, остается неразрешенным.

Как уже упоминалось, церковные авторы XI—XII вв. при характеристике общества прибегали к схеме деления общества на молящихся, сражающихся и пахарей. Однако в XIII в. эта архаичная схема уже пришла в явное противоречие с социальной действительностью.

В проповедях нищенствующих монахов мы встречаем признание сословной и профессиональной многоликости населения. Отказ от традиционного понимания социальной структуры был связан с подъемом городов. Наиболее интересная и содержательная попытка по-новому осмыслить сложность и многообразие общественной системы принадлежит уже упоминавшемуся Бертольду Регенсбургскому.

Разряды и сословия он рассматривает как своего рода аналогию небесной иерархии. Девяти хорам ангельским, о которых некогда писал Псевдодионисий, соответствуют девять разрядов людей, выполняющих разные службы. В ангельской иерархии три высших хора; точно так же три разряда людей возвышаются над всеми прочими, ибо сам Творец избрал их для того, чтобы все другие им повиновались. Три высших разряда — это священники во главе с папой, монахи и мирские судьи, включая императора, королей, герцогов, графов и всех светских господ. Первые два разряда заботятся о душах христиан, а третий — об их земном благополучии, защищая вдов и сирот.

Каковы же прочие шесть разрядов, представители которых должны выполнять свои должности и верно служить высшим? Отметим прежде всего, что при их характеристике проповедник отказывается рассматривать их иерархически: они как бы рядоположены, развернуты горизонтально. Иерархия, сохраняющая всё свое значение для мира горнего, утрачивает в его глазах свое значение для мира человеческого, каким в проповеди оказывается преимущественно мир городской. Первый из этих шести разрядов — все те, кто изготовляют одежду и обувь. Ремесленники, работающие с железными орудиями (ювелиры, монетчики, кузнецы, плотники, каменщики), образуют второй разряд. Третий разряд — купцы, они привозят товары из одного королевства в другое, плавают по морю. Четвертый разряд составляют продавцы пищи и питья, снабжающие население необходимыми припасами, пятый — крестьяне, шестой — лекари.

В соответствии со средневековыми представлениями, десятый хор ангелов отпал от Бога, предавшись Сатане; десятый разряд людей объединяет актеров и мимов, вся жизнь которых направлена на дурное и обрекает их души на погибель.

Ко всем разрядам горожан, как и к крестьянам, Бертольд обращается с призывом трудиться и служить честно, без обмана.

Обособление крупных купцов, ведущих дальнюю торговлю, от мелких торговцев — неотъемлемая черта средневекового города. В центре внимания проповедника — городские профессии, и Бертольд, неустанно обрушивающий проклятья на «алчных» и богачей, вместе с тем вполне оправдывает существование торговли. Честная торговля — таков идеал Бертольда, как и других проповедников XIII столетия.

Ориентация «социологической» мысли Бертольда Регенсбургского на городское население обнаруживается не только в описании социальной структуры. Весьма интересна предложенная им интерпретация евангельской притчи о талантах, вверенных господином своим рабам. Дары, пожалованные человеку, суть «наша собственная персона», которую Господь сотворил по собственному образу и подобию и облагородил, даровав ей свободу воли. Общество состоит из людей, выполняющих отведенные им социальные функции, и каждая должность, высокая она или низкая, важна и необходима для существования целого. Но существуют занятия, которые «должностью», т.е. Богом установленным призванием, не являются, — это ростовщичество, перекупка, обман и воровство. Здесь Бертольд поносит торговцев, которые выдают воду за вино, продают «воздух вместо хлеба», подделывают пиво и воск и используют фальшивые весы и меры.

Итак, личность в понимании Бертольда представляет собой социально определенную личность, ее качества теснейшим образом координированы с принадлежностью к классу, сословию, общественной группе. Францисканский проповедник настаивает на необходимости социально полезной деятельности как основы существования общества.

Собственность — это то, что приобретено законно, честным трудом. Инвективы Бертольда против «алчных», «воров» и «мошенников» вызваны не неравномерным распределением собственности, а злоупотреблением ею. Господь сотворил всего достаточно для прокормления всех. Неравенство имуществ и наличие богатых и бедных отступают на второй план перед коренным равенством людей перед Творцом. Всё от Него исходит и к Нему в конце концов возвратится. Поэтому проповедник не признает полного, неограниченного права собственности. Имущество вверено Богом владельцу, который является лишь управителем своего богатства и должен будет дать отчет за его употребление.

Среди даров, врученных человеку и составляющих главные ценности, душа не названа. Однако она присутствует в этом рассуждении в качестве незримого центра, к которому стягиваются все перечисленные дары Творца. Личность не сводится к единству души и тела, ибо включает в себя социальную функцию человека.

Вполне логично, что среди даров Создателя оказывается время человеческой жизни. Конечно, время в проповеди не секуляризовано; это время Господа, и перед Ним человек обязан держать отчет в том, как он потратил отпущенное ему время. Время земной жизни, время спасения, еще не стало в глазах проповедника самостоятельной ценностью; оно обесценивается, коль скоро речь заходит о вечности. И тем не менее то, что в проповеди «О пяти фунтах» время выдвигается в ряд центральных ценностей жизни (как условие выполнения службы, призвания), весьма многозначительно. Время рассматривается в качестве неотъемлемого параметра личности.

Видимо, для проповедников, принадлежавших к нищенствующим орденам и развертывавших свою деятельность в теснейшем контакте с бюргерской средой, время начинало приобретать новую ценность. Сам факт объединения категории времени человеческой жизни с категориями личности и призвания был весьма симптоматичен. Можно предположить, что высокая оценка времени, как и принадлежности к корпорации, естественная для торгово-ремесленных кругов города высокого средневековья, оказала свое влияние на проповедь, которая переводила и время, и должность, и богатство в религиозно-моральный план.

Обращаясь к городской пастве, Бертольд Регенсбургский не мог говорить о богатстве только в негативном смысле, как то было свойственно проповедникам более раннего времени. Имущество служит утолению потребностей человека и его семьи.

Можно ли сомневаться в том, что в этой переоценке христианских ценностей обнаруживается скрытое влияние новой этики труда и собственности, складывавшейся в городе? Идеалы проповедника, деятельность которого развертывалась преимущественно в городской среде, радикально отличаются от традиционных монашеских идеалов.

В проповеди о талантах налицо определенное противоречие между привычными средневековыми взглядами и исподволь складывавшимися в сознании бюргерства представлениями о мире, в центре которого стоит человек с его земными устремлениями и интересами. Новая картина мира отнюдь не отрицала роли Творца, но уже заключала в себе новые возможности.

Бертольд Регенсбургский не мог не ощутить импульсов, исходивших из среды бюргеров, купцов. Здесь нелишне напомнить, что города Южной Германии, в которых развертывалась его проповедническая деятельность (Аугсбург, Регенсбург и др.), были в XIII в. крупными торговыми центрами.

В тот период христианство из «религии священников» становится «религией масс». Бертольд неукоснительно придерживался смысла средневекового христианства. Но самый этот смысл неприметно для современников менялся, сдвигались акценты.

Эти сдвиги сделались более ощутимыми в XIV столетии, но их предпосылки и предчувствия можно обнаружить и у немецкого проповедника середины XIII в. Развиваемые им идеи давали религиозно-этическую форму чаяньям и устремлениям людей. Земные работы и материальные интересы получали высшую санкцию, возводились в ранг выполнения Божественных предначертаний. Человеческая личность, которая начинала себя сознавать, принимала себя самое, свое общественное и профессиональное призвание, свою собственность и свое время за дары Бога, за таланты, кои надлежало возвратить Творцу сохраненными и даже по возможности приумноженными.

Личность еще не могла найти оснований в самой себе, но в ее подчинении Создателю таился источник уверенности в том, что ценности, которыми она обладает, суть ценности абсолютные. Отстаивая их, индивид принимал непосредственное участие во вселенской борьбе между высшим Добром и метафизическим Злом.